Южный Оцелик, Н.-Й.
19 июня 1906
Мой дорогой,
сколько раз я слышала пословицу «пришла беда – отворяй ворота», но истинного смысла ее не понимала до сегодняшнего дня… Только я приехала в Цинциннати и мы направились домой, как пришло известие, что сестре очень плохо. Я отправила свои чемоданы и прочий багаж домой, а сама кинулась к сестре, и теперь я тут. Дом был полон друзей и родственников, все разбились на группки, разговаривали, плакали. У меня теперь есть племянница, но врачи не надеются поставить сестру на ноги в ближайший год…
Я откидываюсь в кресле и чувствую, как меня волной накрывает облегчение. Грейс Браун печалилась, потому что сестра тяжело больна. К тому же она поссорилась с Честером из-за церкви и, может быть, все еще дулась на него, вот и захотела сжечь письма – назло. Почему он записался в журнале не под своим именем, я так и не узнала, но какая разница, это ведь не мое дело. Но тут мне в глаза бросается строчка чуть ниже, и я снова принимаюсь читать, хотя собиралась уже сложить письмо и покончить с этим.
…Честер, я только и делаю, что плачу, с тех пор как приехала сюда. Был бы ты здесь, мне бы не было так плохо… Иногда ничего не могу с собой поделать – мне чудится, что ты никогда не приедешь за мной… Все меня тревожит, я так напугана, милый… Я сошью себе платья, если смогу, и постараюсь быть храброй, очень храброй, дорогой… Честер, скучаешь ли ты по мне, продумал ли ты все до конца?.. Мне так одиноко, дорогой. Ты не будешь так скучать по мне, ведь у тебя есть работа, но, милый, пожалуйста, пиши мне, напиши, что ты приедешь прежде, чем папа заставит меня обо всем рассказать или они сами выяснят. Я не буду знать ни минуты покоя, пока не получу весточку от тебя…
Я выглядываю в открытое окно. Ночной воздух пропах соснами, розами и озером, но даже эти приятные и знакомые ароматы не утешают. Почему Грейс так отчаянно звала его приехать за ней? Почему боялась, что он этого не сделает? Он же приехал, ведь так? Приехал и забрал ее, привез в «Гленмор». И я-то чего суечусь? Что не дает мне покоя?
Однажды, мне было тогда восемь лет, в начале декабря я вышла на лед Четвертого озера, хотя папа и не велел. «Лед еще недостаточно прочный, – твердил он. – Надо подождать несколько недель. Не лезь туда!» Но мне так хотелось поиграть. И я ступила на лед, я бегала и скользила, с каждым шагом все удаляясь. Футах в тридцати от берега я услышала протяжный, дрожащий треск и поняла, что подо мной ломается лед и я запросто могу утонуть. Помощи ждать было неоткуда, я улизнула из дома тайком: если б Лоутон или Эбби знали, куда я собралась, они бы наябедничали родителям. С того места, где я стояла, виден был и отель «Игл-Бэй», и другие туристические места, но они были заколочены на зиму. Я была совсем одна, а под моими ногами исчезало то, что я считала твердой опорой. Я повернулась – медленно, очень медленно – и шаркнула одной ногой в сторону берега. Несколько долгих мгновений ничего не происходило. А потом опять раздался треск. Я затаила дыхание и замерла. Потом подтащила вторую ногу к первой. Тишина – и снова треск, дважды, внезапный и резкий, как выстрел. Я громко всхлипнула и почувствовала, как по ноге струйкой бежит моча, но пошла дальше, маленькими скользящими шагами, замирая после каждого и прислушиваясь. В шести футах от берега лед ушел из-под ног, я провалилась до колен в мерзлую воду. Последние несколько шагов я прорывалась сквозь лед, а потом изо всех сил помчалась домой, опасаясь отцовского ремня, но еще больше страшась обморожения.
