— Как это вы вчера не побоялись напасть на каратов в Ашкадаре?
— А чего нам бояться? — небрежно обронил Алибай.
— Впервой, поди, солдат увидали.
— Почему впервой? Вон сколько было их в ауле Кильмека-абыза. И самого Кирилуфа там видели.
— Не может быть!
— Клянусь родовым кличем. Если не веришь, спроси у моего друга.
Кинзе не по душе была похвальба друга, но все же кивнул утвердительно. Каныш и без того смотрел на подростков как на равных себе джигитов, а тут и вовсе проникся уважением.
Над Торатау, взметнувшим два хребта, как два крыла, взошло солнце. Дорога то выбегала на берег Стерли, то уводила в сторону, огибала пойменные озера, ныряла в густую сень уремы, затем медленно начала подниматься на сырт.
До ставки Кильмека добрались без приключений. Повстанцы окружили прибывших, оживленно переговаривались и разглядывали понурого, обессиленного переходом пленника, поблескивающую медью пушку. Каныша повели в один из белых шатров в середине лагеря. Вскоре он вышел оттуда в сопровождении высокого, сухощавого человека со старшинской медалью на груди. Кинзя еще издали узнал в нем своего абыза.
— В добрый час прибыли, азаматы! — произнес Кильмек-абыз, подойдя ближе. Его взгляд остановился на Кинзе, в глазах промелькнул торжествующий огонек. — Хотя Арслан-батыр сам не смог прийти, зато прислал своего младшего сына. Не сглазить бы, подобен славному отцу и сын его, такой же отважный лев.
Кинзя с почтительностью, привитой ему в медресе, ответил:
— Нет, учитель мой, отец не ведает о том, что я здесь. Такая уж выпала мне дорога.
— Все равно одобряю. Да будет осенен Божьим благословением твой первый боевой шаг. Ты, оказывается, был свидетелем разорения моего родного очага.
— Да, устаз.
— Караты сожгли святыню нашу — медресе.
— На наших глазах…
— Так можно ли остаться равнодушным при виде содеянного зла? Верю, что твоя чистая душа обливалась кровью.
— Да, мой устаз, всю жизнь не забыть…
Кильмек не без тайного умысла завел этот разговор со своим шакирдом в присутствии сгрудившихся вокруг воинов. Пусть не остывает в их сердцах чувство мести в решающий час. Он распорядился отвести пленного в шатер, подозвал к себе Туктагула, протянул ему стрелу.
— Передай ее своему Мирзагулу-туре, в ней мой приказ.
— Слушаюсь, абыз-юртовой, — поклонился Туктагул, безмерно довольный тем, что покидает опасное место, где в любой момент может грянуть смертельный бой.
К вечеру, загнав даже запасных лошадей, примчался в ставку с несколькими воинами Мирзагул. Был он в бешенстве и перед тем, как предстать перед Кильмеком, излил свою ярость на Каныша.
