Боясь нарушить тишину, молчу.
Да разве ж сердце я унять сумею?
Салават расчувствовался.
— Спрашивай — не спрашивай у своих родителей разрешения, все равно ты моя. И я не хочу ни от кого скрывать то, что у меня душе.
Знай же, Зюлейха моя, как я
В пламени любви своей сгораю.
Нужных слов не находя,
Пред тобою голову склоняю.
Мне бы в песнях воспеть тебя
И без устали о страсти твердить,
Я бы спел, да скованы уста.
От любви онемел мой язык.
Взволнованная пылким признанием юноши Зюлейха уткнулась ему в грудь и, всхлипнув, сказала:
— Атай-эсэй меня, верно, потеряли. Пойдем к ним, а?
— Так ведь я ж без гостинцев приехал, — спохватился Салават. — Как же я твоим родичам на глаза покажусь?!
— Ты и сам для них кустэнэс, — успокоила его Зюлейха и потащила за собой.
В тот же месяц сыграли большую и шумную свадьбу, после которой Салават увез юную жену к себе.
Зюлейха выросла в достатке и родительской ласке, не ведая никаких забот. Но, несмотря на это, она была приучена к любой работе и поэтому с ролью килен в новой семье освоилась довольно легко. Ее не нужно было ни о чем просить. Никто ей ни о чем не напоминал. Зюлейха сама знала, за какую работу браться. Встав поутру, она, подхватив на бегу ведра и коромысло, спешила к речке, после чего ставила самовар и принималась готовить утренний ашхыу. С тем же усердием молодая килен занималась приготовлением обеда.
Пока в котле варилось мясо, Зюлейха ловко раскатала тесто и нарезала халму. Вынув из горячего бульона куски мяса и сложив их горкой в большой деревянный табак, она позвала свекровь:
— Кэйнэм, попробуй-ка. Может, еще чего в хурпу добавить?
Азнабикэ тут же откликнулась. Она зачерпнула ложкой жирный, наваристый бульон, приправленный перцем и разжиженным курутом, подула несколько раз и, попробовав, улыбнулась.
— Хорошо, киленкэй, в самый раз! Отцу Салауата, я думаю, тоже понравится, — одобрила она и тут же, нисколько не скрывая своего восхищения, спросила: — Кто ж тебя всему этому научил, милая моя?
— Эсэй, — зардевшись от смущения, ответила Зюлейха.
— Да уж, верно говорят — какова мать, такова и дочь, — заключила Азнабикэ и, расстелив на траве скатерть-ашъяулык, принялась разбирать и расставлять сэуэтэ вместе с деревянными ложками. Вдруг она приостановилась и, обращаясь к обеим кюндэш, занимавшимся раскладыванием на ылаше только что отжатого пресного курута, громко сказала:
— Сейчас обедать будем. Бросайте-ка свою работу и пособите нашей килен!
Мюнию такое обращение сильно задело.
