Тут он остановился; отхлебнув чай, он пожал плечами и пробормотал себе под нос: «гм-гм», как бы усмехаясь. Потом заговорил снова, часто моргая глазами:
— Не знаю, вполне ли вы понимаете, что такое бедность?
— К сожалению, мне известно, что такое бедность…
— Я говорю не о крайней бедности, а о той, которая заставляет тебя всю жизнь прислуживать богатым выскочкам. Хлеб их кажется тебе горьким, вино — кислым, матрац — набитым камнями, подушка, на которую ты склоняешь голову, — утыканной колючками, а одежда так и жжет тело. А твои хозяева, нажившиеся путем жульнических махинаций и воровства, убеждены, что, оплачивая твои услуги, они покупают и твою жизнь. О боже, с каким отвращением и жалостью я смотрю на них. Они не могли бы сделать свою жизнь краше, обладая даже всеми сокровищами мира. Собаки и слуги — и те живут лучше в их богатых домах, где царит тупоумие.
Я с отличием окончил-гимназию и избрал своей профессией медицину. Учась в университете, я давал уроки детям одного миллионера, который составил себе состояние на злостном банкротстве. Дети были злые, избалованные, ленивые, тупые. Прошло три недели, и как-то за обедом мы заговорили об «успехах детей». Отец, рябой мужчина с толстым животом и жирным затылком, обычно всегда молчаливый, упорно твердил одно и то же: дети его непременно должны стать военными — военное дело, по его словам, это «верный путь» к карьере, в особенности когда «деньжата водятся». А жена его, высокая, худощавая женщина, упрямая и сварливая, — в карман, бывало, за словом не полезет, — держалась иного мнения: дети ее будут не иначе, как депутатами — тут далеко пойдешь, поле деятельности широкое! Мне было противно их слушать, и я вмешался в разговор, заметив, что детям еще многого недостает и многое еще от них требуется.
— Вы слишком уж наблюдательны, сударь, слишком много знаете и слишком много говорите, — ответил мне банкир, держа руку в кармане и нарочито громко позвякивая монетами.
Я в первый раз заговорил с ними, и они впервые беседовали со мной.
Разумеется, на другой день я взял книги и ушел куда глаза глядят. В двадцать лет нетрудно найти себе ложе для ночлега под открытым небом.
Спустя некоторое время я устроился у одного крупного чиновника. Я давал уроки семилетней девочке, довольно миленькой и смышленой, но крайне ленивой и избалованной. Она была единственным ребенком у родителей. Они казались мне более добрыми, более человечными, чем мои прежние хозяева.
