Незнакомец яростно метался по комнате и всякий раз, круто поворачиваясь, чуть не ударялся головой о стену.
Внезапно он остановился посреди комнаты и крепко потер лоб рукой. Когда он поднял глаза, они были полны слез. Размахивая руками, словно убеждая кого-то, он воскликнул возмущенно, с отвращением:
— Не верить в бога — это куда ни шло, но не верить в судьбу!.. Идиот и атеист тот, кто не верит в судьбу, в судьбу, которая сковывает тебя железными тисками со дня твоего рождения, в судьбу, которая уготована тебе людьми и обстоятельствами, людьми и их нравами. Человек не свободен; жизнь — это рабство, это карточная игра; роковая карта будет преследовать тебя на протяжении многих поколений, если только твой род не угаснет раньше.
Пробормотав себе под нос: «гм-гм», он опустился на стул возле стола, сжал виски руками и склонился над книгой.
Застыв на месте, я глядел и слушал, но ничего не понимал.
Незнакомец перевернул несколько страниц, потом рука его бессильно упала на том, лежавший рядом, и он заплакал, как ребенок. Слезы одна за другой капали на страницы книги, быстро, как теплый дождь, пока, наконец, перестав, наверно, различать строки, он встал из-за стола, глубоко вздохнул, как и в прошедшую ночь, и, подняв глаза, громко зашептал, словно женщина, молящаяся перед иконой:
— Я именно так и сделал, именно так. В трубки не мог попасть воздух. Кровь имела температуру вполне здорового человека… и трудно было найти кровь чище моей… я не страдал никакой болезнью, которая могла бы передаться ей, в ее кровь не могли проникнуть… миллионы живых атомов, которые бунтуют, нарушают и в конце концов побеждают скрытое стремление жизни к обновлению… Я хотел бы, наконец, убедиться, что допустил ошибку, только тогда я, быть может, сумею победить трусость и разбить свою жизнь, как стакан, из которого пил, пока не опьянел, и вот пить уже больше нечего…
Он опять начал ходить по комнате. Его бледное лицо помрачнело. Мне показалось, что он дрожит. Покружив по комнате, он быстро подбежал к книге, которую читал, и с отвращением швырнул ее на пол, комкая и вырывая страницы; он дышал так громко, что мне почудилось, будто я слышу вдалеке храп испуганного коня.
Скомкав все страницы, он сунул их в печь, зажег спичку, и бумаги вспыхнули. Комната озарилась пламенем. Уничтожив все до последнего клочка, он возвратился к столу и сказал с каким-то злобным удовлетворением:
— Да, так им и надо! Еще один… он сам не знает, что говорит! Еще один… он не довольствуется тем, что ему известно, пишет целые тома о том, чего не знает и чего ему не дано знать!
