Если бы сквозь шум дождя, который лил теперь немилосердно, не слышны были ругань Кэлимана и режущий слух скрип тележки, приближающейся к порогу кузницы, можно было бы подумать, что в мире все умерло.
— Едет, бедняга, небось продрог совсем, одежонка ведь на нем совсем худая, — бормотала окутанная глубокой тьмой Ралука, натягивая цепь мехов.
— Если он ничего не принес, пусть лучше не показывается мне на глаза! — ответил осипшим голосом Кэлиман и побрызгал кузнечным кропилом угли, все сильнее разгоравшиеся голубоватым пламенем.
У порога послышались жалобные звуки скрипки и голос нищего. Казалось, кто-то поет сквозь сон, будто выводит свою жалобную песню ветер. Дрожащий голос то замирал, и скрипка звучала тогда отчетливо и громко, то словно пробуждался, и тогда можно было разобрать причудливые слова, а струны лишь трепетали под рукой скрипача.
Когда тележка, которую тащила девочка лет двенадцати, остановилась у порога кузницы, песня затихла. В тележке, при свете раскалившихся добела углей, едва можно было разглядеть безногого человека, прикрытого рваной дерюгой; худой рукой он придерживал длинный гриф скрипки.
— Ну, что привезли? Хороша добыча? Повезло вам в городе? Нашлись добрые души? А? Да что у вас язык, что ли, отнялся? Что вы там бормочете? Зазнались, что ли, раз кошелек полон?! А ну-ка отсыпьте-ка батьке полную пригоршню. Вот слепой, что у Оленицы, принес с ярмарки три двадцатки, а у него дудка, а не скрипка, и он знает всего лишь две песни!
Сказав это, Кэлиман, спотыкаясь, подошел к тележке, напрягся и, подняв ее, бросил в кузницу, прямо напротив груды углей, объятых серебристыми язычками пламени.
Ралука окаменела. Огонь освещал только часть ее лица. Кэлиман, прыгнув в яму, где обычно бил молотком по наковальне, очутился прямо перед нищим, отер грязный пот со лба, схватил большой молот, вытаращил налитые кровью глаза и грубо заорал, ударяя себя кулаком в волосатую грудь:
— Ну, говори же, сколько ты получил, не то я расплющу твой язык на наковальне!
Голова нищего свесилась набок. Все его тело — комок желтовато-синеватого мяса. Он так худ, что можно пересчитать все ребра. Вместо ног два жалких обрубка, покрытых безобразными рубцами. Тонкие, как плети, руки с длинными, худыми, грязными пальцами. Живой была только голова этого страшного существа. Большие черные влажные глаза, осененные длинными ресницами, глядели кротко и глубоко. На бледно-мраморном лбу кольцами вились черные как смоль волосы. На губах застыла страдальческая улыбка.
