— Вот ты хоть тресни, а я спою песню Сотира:
Неумыта и космата,
Накажи ее господь,
Каждый вечер пьяновата,
Рыхловата, словно вата,
Накажи ее господь.
Днем блуждает, в ночь рожает,
От кого, сама не знает,
Накажи ее господь.
Глаза Кэлимана помутнели и подернулись желтой пеленой. Он сник и, пробормотав несколько слов, ударил ногой по пустому штофу, который разбился вдребезги. Неожиданно он начал дрыгать ногами, пытаясь пуститься в веселый пляс, а голова его то склонялась набок, то свешивалась на грудь. Согнувшись, мелко топоча ногами, Кэлиман выбивал пятками дробь; руки его бессильно свисали; вдруг он загорланил быструю песню: казалось, будто вдали бьет барабан.
Потом Кэлиман стал петь все тише, все медленнее. Он тяжело дышал, бессмысленно топчась на месте.
Ралука, оцепенев, смотрела на своего мужа. В хмелю он становился невменяемым. Охваченный бешеной злобой, он ничего не видел перед собой, дрался чем попало и ломал все, что попадалось ему под руку; однажды он швырнул оземь ребенка; в другой раз проглотил два горящих угля и хотел кинуться в колодец, вопя во всю глотку, что у него «горит нутро».
— Эй, Кэлиман, отправляйся-ка спать, будет тебе землю-то зря топтать, — робко сказала Ралука.
— Спать, а? Спать? — закричал Кэлиман в ответ. — Вставай ты, сука, да разведи огонь в кузнице. Помоги мне, не то изобью до полусмерти.
— Грех, Кэлиман, ведь сегодня воскресенье. Бог тебя накажет, — пробормотала Ралука, прикрывая лохмотьями ребенка, который уснул, засунув в рот палец.
— Никакого греха нет! Вставай, колдунья, не то вот что тебя ждет! — заорал Кэлиман, хватая кузнечный молот и с трудом подымая его. — Никакого греха нет, было бы грешно, если бы водку и мамалыгу нам давали Илья пророк и господь бог.
Он обхватил Ралуку за талию, но, не сумев приподнять ее, ущипнул несколько раз и потащил за собой в бездонную тьму кузницы.
Серая туманная завеса сменилась моросящим дождем; стояла кромешная тьма — хоть глаз выколи, в двух шагах ничего нельзя было различить. Только на севере вспыхивали дрожащие лиловатые молнии, освещая на миг черные дрожащие деревья, которые виднелись вдали, там, где роща Витана, казалось, сливалась с небесным сводом. Вслед за этими слабыми мерцаниями, словно раздвигавшими завесу тьмы, все вокруг снова погружалось в необъятный, безмолвный мрак.
В эту непогодь в кузнице запыхтели мехи над грудой багровых и оскалившихся углей; они начали приплясывать, подбрасываемые тяжелым, ритмичным, сонным дуновением, вылетавшим из железных трубок; звездочки искр потрескивали, веером взлетая в таинственную тьму и постепенно угасая.
