И зарыдают оба на разных концах провода, оплакивая такую их любовь, которую они про… И тогда он поймет, что это он, один он про… такую любовь, а другой-то вот умный оказался, подобрал.
И вот уж она натешится, плачучись. Уж умоется она его слезами, как травка дождиком.
Высший шик, конечно, вообще не звонить ему. Так мало интересен. Но он может заподозрить, что муж Сережа не передал ей привета и адреса и что она просто не знает. Нет, она должна позвонить. Хотя бы чтоб убедиться, что он под дождем у ворот ее королевства. И захлопнуть перед ним эти ворота: извини. Она должна получить свое долгожданное, заслуженное свое. Оплаченное свое.
— Сережа, как ты думаешь, мне позвонить ему?
— Ну, я думаю, это не принципиально. Захочется — чего же не позвонить.
— А ты не боишься, что он хочет меня отнять у тебя, а? — с кокетством, может, и неуместным…
Конечно, неуместным! Тут же он и засмеялся, как смеются, жалеючи жалкого:
— Ох, Лорка, пощади, а то мне больше не о чем думать, как об этих глупостях!
Обидно. Тем более тогда позвонит.
Неделю пришлось ждать Сережиного дежурства: звонить надо без свидетелей, придется ведь спектакль играть: муж плачет, дети плачут… курица кудкудахчет.
И вот она — неузнаваемым голосом, корректно — оттуда:
— С кем я говорю?
— Да со мной, со мной ты говоришь! — радостно орет он, и Ирка улыбается, примкнув к его щенячьей радости, смеется и при начальных словах присутствует еще, а после уходит из комнаты, чтобы не нарушать этого трепетного их по телефону уединения.
— Сто лет прошло… — начинает она оттуда, он бодро перебивает:
— Не сто, а восемнадцать, каких-то всего восемнадцать лет!
— Восемнадцать лет, — медленно выговаривает она, — это очень много.
— Ты узнаёшь меня? — кричит ей.
— Нет, — рассеянно отвечает. В рассеянности ее, как он потом понял, обдумывая этот разговор, была сосредоточенная подготовка к главному, что она собиралась сказать.
— А я тебя тоже сперва не узнал, а вот теперь слышу: ты!
— Скажи, как ты живешь?
— Хорошо!
— Как у тебя в личном плане? — подчеркнула.
— Хорошо!
— Всё в порядке? — с некоторым даже недоумением.
— Да! — торопится он покончить с этим и перейти к главному, но к чему — неизвестно.
Чего-то он ждал от этого разговора — общей печали по их погибшей любви? Следов той любви? Чего-то щемящего: вот жизнь на исходе, а умершая их любовь — это была первая смерть, первый ущерб их бывшей полной, как луна, молодости. Теперь уже только серп от месяца остался — так оплакать его печальными сообщниками.
