Дом потом долго стоял пустой, я какое-то время не ходила туда, потому что болела, пару недель лежала. Когда выздоровела, первым делом пошла к вашему дому – и вижу, двери открыты настежь. Вошла я, и вижу, вельможная барыня, что паркет снят, ручки на дверях оторваны, в ванной комнате ни ванны, ни умывальника нет, дальше и перечислять не хочу. Ничего во всем доме не осталось, только в кухне, на полу, валяются какие-то фотокарточки, да и те разорваны в клочья.
Знаю, очень вы огорчитесь, вельможная барыня, когда приедете, потому что некуда вам будет податься. Я все-таки вам написала, хотя бы затем, чтобы сказать: приходите, пожалуйста, жить ко мне, на улице Кёрёш, номер 7, у меня нормальная квартира, комната с кухней. Если вы будете здесь, я буду спать в кухне, комната же – хорошая, чистая, там вам будет нормально. А дневник Евы и те несколько фотокарточек – все это у меня, ну, и клетка, потому что Манди, бедняжечка, еще в прошлом году померла.
Сама я живу более-менее, служу кухаркой в одной семье, с 8 утра до 7 вечера. Сын моей сестры, вы ведь его помните, Йошка, на Дону пропал без вести, а муж ее в Пеште попал под бомбежку. Бёжике, дочь моей младшей сестры, тоже теперь вдова. В общем, с семьей у нас так дела обстоят. Я постарела, волосы сплошь седые, точно, как были у господина аптекаря, бедняжки.
Очень жду вас, вельможная барыня. Господину редактору передайте привет. Надеюсь, он в добром здравии, не так, как эти несчастные депортированные, которые сюда вернулись.
Мадам Фридлендер говорит, вы, вельможная барыня, изменились не сильно, слава Богу!
Целую ручки,
Маришка
Книттельфельд, 21 ноября 1945 года
Дорогая Агика!
Получила я от тебя, через Америку, весточку и посылку. Голодаем мы ужасно. Твоя посылка прямо от голодной смерти спасла нас, меня и мою старую мать, потому что мы обе совсем ослабели. Матери моей, ты ведь знаешь, вот-вот будет восемьдесят, из восьмерых детей рядом с ней одна только я. Война и нашу семью разбросала, братья и сестры мои, не по своей воле, а принужденные обстоятельствами, оставили нашу бедную старую мать одну. Проклятая война эта, которую обрушил на нас бесноватый Гитлер, сильнее всего подкосила нас, беспомощных пожилых женщин. Мы не только голодаем, но еще и мерзнем. Материной пенсии ни на что не хватает, а я, если и удается найти работу, не могу заработать столько, чтобы обеспечить нас хотя бы питанием. Только спекулянты жируют, у них-то на все хватает. Ты только не думай, что меня это сейчас волнует, просто не могу смотреть, как страдает моя мать, а если человек не ест досыта, он быстро превращается в животное. Может быть, и я животным уже становлюсь? Да что «может быть», так и есть, потому что Ева умерла, а я стою в очереди за хлебом! Что же это, если не животное существование? Какое еще горе может меня постичь, если я пережила такое! Как выясняется из твоего письма, с 17 октября прошлого года Евы нет в живых. А если еще представить, какой смертью она умерла! Я ведь все время дрожала от страха за вас, с тех самых пор, как немцы в 1944 году пришли сюда. Когда твой муж был на фронте, ты часто вспоминала слова Гете: «Между отчаяньем и надеждой», – вот и я металась между отчаянием и надеждой. И лишь сейчас я до конца осознала ужасную правду! Что тебе написать? Ты знаешь, с 1913 года вы – моя настоящая семья, за долгие-долгие годы я разве что несколько недель провела со своей родней. Чем была для меня семья Рац, кем была для меня ты, ты и так знаешь. Как знаешь и то – ведь ты сама пишешь об этом, – что Ева была мне как родная. И это, Агика, чистая правда!
