Правда ведь, милый мой Дневничок, в прошлый раз я писала, что все плохое может стать еще хуже. Видишь, я была права. В пивоварне «Дреер» начались допросы. Знаешь, Дневничок, жандармы не верят, что у евреев уже ничего нет. Они говорят, наверняка мы что-нибудь спрятали, или зарыли, или отдали арийцам, чтобы те это сохранили. Например, мы тоже отдали Юсти бабушкины драгоценности, это верно. Теперь жандармы ходят в гетто по домам, выбирают людей, почти одних богатых, и уводят их в пивоварню «Дреер». И там бьют их до тех пор, пока те не скажут, куда спрятали свои богатства. Я знаю, что бьют их жестоко: Аги сказала, крики доносятся до лазарета. Теперь все у нас дрожат, ожидая, когда их уведут в «Дреер».
Вчера, Дневничок, со мной случилось то же, что раньше с Марицей. Я не могла заснуть и слышала все, что говорили взрослые. Сначала я слышала голос Аги, и еще – дяди Банди Кечкемети: они в лазарете много всего узнают. Оба говорили, что в пивоварне людей не просто бьют, а еще и пытают электричеством. Аги рассказывала об этом таким плачущим голосом; если бы это говорила не она, я бы подумала, что все это – какие-то ужасные выдумки. Аги говорит, из пивоварни людей приводят в лазарет, у них кровь течет из носа и изо рта, кому-то еще и зубы выбивают, а ступни ног – такие распухшие, что они стоять не могут. Знаешь, Дневничок, Аги еще рассказывала про то, что жандармы делают с женщинами – потому что женщин туда тоже приводят, – в общем, такое, о чем я не буду писать. Просто не могу это написать, хотя, Дневничок, ты знаешь, раньше у меня не было от тебя тайн. Еще я слышала, это уже дедушка сказал в темноте, что здесь, в гетто, очень многие кончают с собой. В аптеке, которая в гетто, достаточно яда, и дедушка дает его пожилым людям, если они попросят. Дедушка даже сказал, он бы и сам с радостью принял циан, да и бабушке дал бы. Тут Аги принялась плакать, я слышала, как она подползла в темноте к тому месту, где лежал дедушка, и сквозь слезы сказала ему: папочка, потерпи, не может это уже долго продолжаться! И даже бабушка сказала: я-то точно не хочу умирать, вдруг я еще доживу, пока придет лучшее время и всех накажут, тех, кто сейчас такой бесчеловечный и жестокий. Самое ужасное было услышать дядю Шаму Меера, который уже очень стар и почти ничего не говорит. Вдруг в темноте слышится его голос: Лилике, доченька, в тысячный раз тебя прошу, не мешай мне сделать себе укол, не могу я больше. Тут тетя Лили, его дочь, тоже зарыдала и быстро подползла к отцу, так же, как перед этим Аги. Неужели ты меня бросишь здесь одну, папочка? Что со мной будет без тебя? Потерпи, дорогой мой, как-нибудь выдержим, рыдала Лили.
