Сейчас у нас – тетя Аги Фридлендер. Рано утром немцы и венгерские полицейские забрали дядю Шандора и всех, о ком было известно, что они социалисты или коммунисты. Всю их квартиру обыскали, и с тех пор она не знает, что с дядей Шандором. У нас сегодня топятся три печки. Аги сжигает все книги подряд, ну и письма дяди Белы, которые он писал ей, когда она еще не была его женой. В квартире ужасно воняет гарью! И вообще мы сегодня вечером слышали по радио, что все книги дяди Белы в Пеште сносят в какую-то книгомолку, потому что его книги больше никто не читает, они вредны людям. Вредны не только книги дяди Белы, но и других писателей. Например, Ференца Мольнара, чью книгу, «Мальчишки с улицы Пала»[23] я тоже читала. Что там вредного для людей, честное слово, не знаю. Я так плакала, когда умирает маленький Немечек! Я вообще всегда плачу, когда читаю, что кто-то умирает. Я не хочу умирать, потому что почти еще не жила!
Сегодня к нам пришли из еврейской общины, забрали почти все постельное белье: немцы каждый день требуют у евреев что-нибудь, то пишущие машинки, то ковры, сейчас вот – белье. Бабушка принялась было торговаться, но потом сказала: а, все равно, пускай уносят. Даже не стала ничего выбирать, а отдала совершенно чужим людям ключ от бельевого шкафа, который прежде даже Юсти и Аги доверяла скрепя сердце. Юсти сегодня опять была у нас. Глаза у нее красные, заплаканные, словно она тоже еврейка; говорит, что не вынесет, если не сможет меня, которую больше всего любит на свете, спасти от того, что, возможно, мне предстоит. Юсти говорит, беда в том, что она – не сама по себе, а прислуга у Порослаи. Какое ужасное это слово, «прислуга», когда речь идет о Юсти. У нас она была никакая не прислуга, она была самой лучшей из нас, это мне Аги сказала, и это так и есть. Когда Аги была девочкой, она тоже любила Юсти больше всех, даже, может быть, больше, чем дедушку! Мы с Аги часто говорим о Юсти, и она как-то сказала, что у каждого человека есть личная жизнь, есть друзья, или он ходит в кино, в театр. А Юсти приходилось уговаривать, чтобы она пошла куда-нибудь; пока Аги жила в Вараде, они вместе ходили в кино, в кондитерскую. А теперь, когда Аги живет в Пеште, Юсти только со мной куда-нибудь ходит, или с бабушкой. Юсти и замуж не вышла, как другие женщины, а от Аги я знаю, что когда Юсти стала ее гувернанткой, она была очень привлекательной девушкой; она не только Аги воспитывала, но и во всем нам помогала, и все время трудилась. Эта Юсти – чистая пчелка, часто говаривала Аги, и добавляла, что без Юсти она просто не может представить нашу жизнь. А теперь Юсти стоит перед нами и ломает руки. Никогда я еще не видела ее в таком отчаянии, потому что раньше, если у нее были какие-то неприятность, я только утром замечала, что у нее заплаканные глаза, а днем она ходила еще более бледная, чем всегда. Аги сказала, что ни она, ни я, ни бабушка – никто из нас не сможет по-настоящему отблагодарить Юсти за то добро, с каким она к нам относилась. Конечно, когда она станет старой и больной, мы будем за ней ухаживать, пускай чувствует, что наш дом – это и ее дом. И это еще самое малое, что мы можем для нее сделать. У нас-то дом пока есть, а ей все же пришлось уйти от нас, потому что Гитлер теперь хозяйничает в мире! Господи Боже, милый Боженька, сделай так, чтобы мы не умерли и чтобы Юсти вернулась к нам! Я хочу жить! Господи, правда же, Ты лишь случайно смотрел в другую сторону, когда убивали Марту, но теперь-то Ты ведь будешь о нас заботиться!
