И десяти минут не прошло, как дядя Бела и дядя Шандор Фридлендер вернулись, оба белые, как стена. Я все еще слышу голос дяди Шандора: теперь нам всем конец, сегодня утром немцы вошли в Пешт. Подруги Аги тут же убежали домой, остались только Шандор Фридлендер и тетя Аги (это его жена, она – лучшая варадская подруга моей Аги). Бабушка включила радио, но там никто ничего не говорил, только марши играли. Как я ненавижу эти марши, в жизни бы их не слышала! Аги сказала, что дяде Беле и дяде Шандору Фридлендер лучше всего сегодня же ночью бежать в Румынию, потому что им здесь оставаться очень опасно, куда опаснее, чем всем нам. Про дядю Белу все знают, что он левый и журналист, а дядя Шандор всегда был социалистом, это тоже многим известно. Потому что, когда Хорти нанес поражение королю[20] и стал в Венгрии наместником, дядя Шандор бежал в Вену и долго не мог оттуда вернуться. Недаром Аги говорит, что порядочным людям всегда приходится бежать из этой страны, иначе их посадят или убьют. А тех, кто бежит за границу, зовут эмигрантами. Эмигрантом быть тоже очень плохо, все они мучаются тоской по родине, а в эмиграции они всегда остаются чужими. Аги и дядя Бела тоже были в эмиграции в Париже, когда здесь началась война, но возвратились: Аги боялась, что много лет меня не увидит, мы даже письма не могли друг другу писать. Конечно, после того как дядю Белу отправили на Украину, Аги очень пожалела, что они вернулись, – но в Париже она так плакала, что дядя Бела уже не мог этого вынести. Если бы Аги так сильно по мне не тосковала и не чувствовала себя в Париже такой несчастной, то дядя Бела не попал бы на Украину, а потом в тюрьму. Но кто знает, тогда, может, с ними еще что-нибудь нехорошее случилось бы: ведь потом немцы и Париж заняли. Ты знаешь, милый мой Дневничок, это я тоже помню. Аги и дядя Бела в то время как раз были дома, в Вараде. И вообще, как только они оказываются дома, Гитлер сразу оккупирует какую-нибудь страну, – так иногда шутит дядя Бела. В те дни они тоже все время слушали радио. Бабушка даже сказала, что эта Аги прямо совсем умом тронулась: среди ночи разбудила родителей и дядю Белу, дескать, она не хочет больше жить, потому что завтра Гитлер войдет в Париж и там возложит венок к могиле неизвестного солдата, а она этого не переживет. Тогда даже я не могла понять Аги, я не знала, что это за могила «неизвестного солдата», и подумала, «неизвестный солдат» – какой-нибудь хороший знакомый Аги, которого похоронили в Париже. Но потом дядя Бела мне объяснил, что символизирует эта «могила неизвестного солдата» в Париже. В общем, бабушка, которая сегодня за полдня ни слова не вымолвила, вдруг вскочила и принялась кричать на Аги, и глаза у нее так дико горели, и она сказала: вы только Аги не вздумайте слушать, Аги на всех беду навлечет, уж она-то, бабушка, заранее знает, Аги как-нибудь сбежит в последний момент, и тогда полиция, ну, и немцы тоже, за ними придут, за дедушкой и бабушкой, а она, бабушка, совсем не хочет, чтобы ее вместо Аги мучили. Еще она кричала на Аги: кто тебя за язык тянул рассказывать, что делают немцы с евреями и с теми, кто им сопротивляется, как они их пытают и истребляют, теперь все это у нее из головы не выходит, она же все равно, все равно не может никому помочь. Все стояли и смотрели на нее испуганно, а Фридлендеры вскочили и ушли домой. Аги попробовала успокоить бабушку Рац, стала ей говорить: в городе ведь не знают, что мы с Белой здесь, только несколько хороших друзей знают, которые были здесь вчера вечером, но они никому не скажут. Но бабушка никак не могла остановиться, все плакала и кричала; в конце концов дедушка заставил ее выпить снотворное, и стало тихо. Но я долго не могла заснуть и слышала, что дядя Бела и Аги тоже не спят. Знаешь милый мой Дневничок, самое ужасное было вот что: когда бабушка уснула, дедушка вышел из спальни, и Аги сказала ему, она всерьез опасается, что бедная бабушка совсем тронется умом, и что тогда будет? Не знаю, что ей ответил дедушка, потому что я как-то незаметно заснула.
