При всем том ему везло, и Марина действительно долго ничего не знала о его «леваках». Она с головой ушла в семейный быт, в заботы о Вовчике и, хотя ее любовное ослепление уже прошло, и она стала все чаще покусывать оказавшегося во многом недотепой мужа, все-таки именно в нем видела свою надежду и опору. Как же она растерялась, как заныло сердце, когда ей, наконец, донесли, что «твой-то ночью на дежурстве целовался с Анькой, гидрогеологиней!»
Карцев, взбешенный фактом подглядывания и мизерностью конкретного обвинения (ночью их с Анной видеть не могли, а подсмотрели, видимо, символический поцелуй поутру, перед отъездом с участка), пылко перед женой оправдывался, но все отрицать не мог. А тут вскоре и Анну раскололи… Много времени прошло, но он до сих пор краснел и крутил головой, вспоминая, как меняли выражение глаза Марины: недоверие, ярость, недоумение и горькое уныние…
Отлежавшись, она стала было собираться в дорогу, но он в порыве искреннего чувства сумел ее отговорить. Через время все, казалось, пошло как прежде, только ее выпады против мужниной недотепистости стали чаще и злее да сердечные излияния после экстаза совсем прекратились: повздыхает, потянется, не препятствуя его остаточным покровным поцелуям, да и уснет. И еще: в подругах у нее вдруг появилась толстая говорливая вульгарная баба, бывшая москвичка, с коронным воспоминанием: «Я под Старшиновым была!». Карцев еле вытерпел ее первый визит и опрометчиво спросил у Марины:
— Как может она позориться в подобном обществе?
— После того, как ты меня опозорил, уже никакой позор не страшен! — мстительно отбрила его жена. — К тому же я от нее узнаю много нового про вашу кобелиную породу…
Постепенно Карцев все чаще стал работать по выходным в своем пустом экспедиционном кабинете, избегая общества Марининых подруг да и ее самой.
А в новогоднюю ночь он испытал нешуточную ревность, бессильно наблюдая, как Марина, великолепно смотревшаяся в черном бархате, почти беспрерывно танцует со статным летчиком из местного полка ПВО. Правда, у Карцева нашлись-таки доброжелатели, которые в курилке по-доброму растолковали перехватчику, что он вот-вот разрушит молодую семью — и тот по-доброму же ретировался. О времена, о нравы! После той ночи их взаимное отчуждение усилилось, но еще много, много корней и нитей их скрепляло, да был ведь и Вовка, их любимец — и потому семья держалась. В конфликтных ситуациях Карцев все чаще Марине уступал, а в итоге, опрокинув собственную карьеру, уступил и в вопросе о переезде под «мамино», то есть тещино крыло. Теперь-то ясно, что это была ошибка…
