Можно вообразить мой испуг: это была рука императора! Следовательно Балашов на меня жаловался, вероятно, и очернил. Не зная, в первую минуту, что делать, я просил Зиновьева доложить государю, что я немедленно должен идти с докладами к министру, который уже два раза за мной присылал, и вручил ему известную бумагу (циркуляр), которая могла государю все объяснить; ибо, кроме ссоры за этот циркуляр, я другой с министром не имел.
Идучи к министру, думал я: не пересказать ли ему это происшествие? Но казалось неблагоразумным доверять тайну тому, который меня обнес. Я промолчал. Возвращаясь домой, вручают мне записку от Vernègues:
«Monsieur le comte Armfelt me prie de vous annoncer que ce soir le vallet de chambre de l’Empereur viendra vous chercher. Soyez prêt. Brûlez ce papier. Vernègues»[120].
Действительно, Зиновьев опять явился с объявлением: государь вас ожидает.
— Я только прощусь с женой и детьми, — отвечал я.
— Сделайте милость, никому о том не говорите; государь именно это запретил, — но я не послушался.
Под предлогом переодеться, я пошел к жене, просил не беспокоиться.
— Вероятно, меня обнесли, — говорил я ей. — Может быть, куда-нибудь ушлют; но я увижу государя и буду просить об отправлении всех вас ко мне, — слеза навернулась, и я простился.
Почему не пришла мне другая мысль поотраднее, не знаю; почему именно пришла эта, тоже не знаю. Не первая ли записка, и не описание ли, сделанное мне Балашовым о характере императора, были тому причиной? Не знаю. Как бы то ни было, я ничего доброго не ожидал, и несчастная эта мысль решила будущие мои отношения к государю.
Мы сели с камердинером в сани, и нас подвезли к маленькому подъезду. Повели меня по множеству лестниц, в самый верх Зимнего дворца. Зиновьев ввел меня в небольшую комнату, в которой стояли комоды и шифоньеры, и просил тут подождать. Нигде не было свеч; темнота эта наводила на меня страх. Это утвердило меня в моих мыслях, что буду отправлен. «Какая несправедливость!» — думал я. На беду, пришел мне на память маркиз Поза и разговор его с Филиппом. «И я в положении маркиза»[121], — сказал я про себя, и решился выказать в эту роковую минуту ту же твердость и возвышенность духа, которую выказал маркиз. Кроме самой резкой правды — ничего!
Наконец, сквозь щель двери, в другой комнате проявился свет, зажигали свечи. Дверь отворилась, и император стоял передо мной. Я поклонился.
Государь, с удивительно милостивою улыбкою, сказал мне:
