Иностранцу шевалье de Vernègues[117] затруднялись выдавать билет для прожитья в Санкт-Петербурге. Шевалье прибегнул ко мне. Я об этом доложил Балашову.
— Скорее, — сказал он мне с жаром, — прикажите ему выдать билет; это тайный дипломатический агент Людовика XVIII, постарайтесь с ним познакомиться поскорее, через него мы можем многое узнать.
Vernègues сделался вскоре у меня человеком домашним. Он рассказывал мне о связях своих с графами Толстыми и Армфельтом[118], и что последний желает со мной познакомиться: «Il est tout aussi enchanté, — сказал он мне, — de votre caractère chevaleresque, que moi; allons unjour chez lui»[119].
Я сообщил это Балашову, который поощрял меня вступить с ними в связь. На ответ мой, что я боюсь знакомиться с людьми хитрыми, крещеными во всех дворцовых интригах, Балашов просил меня убедительно продолжать это знакомство. Теперь посещали меня и граф Армфельт, и Vernègues. Долго оба интригана скромничали; наконец граф Армфельт начал пересказывать мне свои разговоры с императором и просил меня быть осторожным с Балашовым, ему ничего не доверять, ибо он в сильном подозрении у императора. Я довел и это до сведения Балашова.
— Врет он, — сказал министр полиции, — он сам в подозрении у императора, и мне поручено иметь за ним строгий надзор.
Я испугался. Кто из них прав? Не оба ли? Тогда я попадусь между двух огней, — и решился отныне слушать и молчать. Бывают в жизни случаи, где никакая человеческая осторожность и предусмотрительность ничего сделать не могут; какая-то скрытная, неизвестная нам сила влечет нас, и горе тому, который ей будет сопротивляться.
VІІ
В декабре 1811 года, пополудни в шесть часов, входит дежурный офицер с докладом, что Зиновьев желает меня видеть. Я думал, что это друг Балашова, толстый, высокий ростом, камергер Зиновьев, который снабжал министерский стол фруктами, и велел ему отказать. Дежурный воротился с объявлением, что Зиновьев утверждает, будто имеет крайнюю нужду до меня. Входит низенький, тоненький человек, который требует говорить со мной наедине. На вопрос мой, с кем имею честь говорить, он отвечал:
— Я камердинер его величества.
Я ввел его в свой кабинет, где он вручил мне записку, слово в слово следующего содержания: «Не имев возможности вас видеть сегодня, может быть и завтра, я желаю, чтобы вы написали мне: в чем состояло поведение министра, касательно известной бумаги, которую выполнить вам было невозможно? Вы ничего не опасайтесь, но сохраните в то же время надлежащую умеренность к министру».
