— Эгон, одиннадцать часов! Эгон, иди спать!
Но Эгон, утонувший в глубоком кресле, окончив какой-то рассказ, дремал, опустив на грудь голову. Время от времени он просыпался, удивленно оглядывался вокруг, счастливо улыбался, видя, что Анна все так же штопает или вяжет, сидя на краю кровати, и снова засыпал.
Анна никогда не напоминала ему о его болезни. Сначала она попробовала силой повести его к врачу, но когда он решительно воспротивился, она уверилась, что доктор не ошибся в диагнозе, как никогда не ошибался. Зачем она должна вести его к врачу? Ведь этим она только лишний раз напомнила бы ему о болезни!
Доктор тоже не говорил о своей болезни, он мысленно, как бы со стороны, следил за ней, словно имел дело с пациентом, и все свои оставшиеся силы берег для тех часов, которые проводил с Анной. С утра, когда он вставал, и до четырех часов, когда она возвращалась, он жил одной-единственной мыслью: она придет! Он увидит, как она идет! Она закроет дверь гостиной, и они останутся вдвоем, со своими воспоминаниями, со своей близостью. Он гораздо спокойнее переносил брюзжание Минны, с тех пор как потерял прежнюю остроту слуха. Он уже больше не выходил в город, у него не было никаких болей, но, несмотря на это, он день ото дня становился все бледнее, бледность его приобретала восковой, прозрачный оттенок, и он чувствовал, как теряет силы.
В школе Анна была весь день как на иголках, со своими обязанностями она справлялась быстро и умело, критикуя про себя все, что было не так, как в клинике Таубера; она бы не опечалилась, если бы в один прекрасный день вся эта школа сгорела вместе с учениками (ее нисколько не радовало, когда она видела крестьянских ребятишек, пришедших в город, как некогда это было и с ней, всей душой стремящихся к учению), но сама она была вежливой и исполнительной — так она была приучена, потому что она получала жалованье, потому что иначе работать не умела.
Домой она бежала со всех ног и быстро, наметанным глазом оценивала выражение лица доктора. Потом, пообедав и вымыв посуду, она садилась на край кровати против него и старалась вывести его из мрачного состояния, развеселить, воодушевить.
— Засмейся, Анна, засмейся, как ты когда-то смеялась! — просил он, надеясь услышать ее громкий, здоровый смех, за которым следовал ребяческий жест ее большой руки, прикрывающей рот. Анна пыталась, но смеяться, как прежде, уже не могла. Голос у нее стал почти мужским, лицо тоже мужеподобным, она ходила широким, уверенным шагом на своих длинных, костлявых ногах, и выражение сосредоточенной озабоченности не покидало ее лица даже тогда, когда она оставалась наедине с Эгоном, когда она была счастлива возле него, даже тогда, когда хотела его развеселить.
