Иногда они вспоминали вместе и наперебой говорили о двух поездках, совершенных ими вдвоем.
— Помнишь, Анна, как ты собирала васильки?
— Нет, мой ангел, это был цикорий.
— Васильки, дорогая. Как ты забыла!
— Это был цикорий, господин доктор. Ведь стоял август и васильки уже отцвели.
— Ты права, это было в августе. Ты собрала большой букет и забыла его возле ручья, где мы купались. Вечером в поезде ты так жалела, что забыла его. Ты хорошо загорела, а волосы у тебя были еще мокрые.
— А ты был такой красивый, что все люди в поезде обращали на тебя внимание. А я была так счастлива! Сколько счастья ты дал мне, мой ангел! Сколько счастливых дней!
Анна Вебер никогда не думала, что слишком мало дней принадлежали они безраздельно друг другу. Что их могло бы быть больше! Признательность ее была безгранична и безмерна.
Иногда, но все реже и реже, они заговаривали о «несправедливости», допущенной по отношению к доктору, Оскару и другим предпринимателям города, о непонятных, но коренных изменениях, происходивших в городе и во всем мире, Таубер обычно старался обойти эту тему, потому что она напоминала ему о разговоре с доктором Шульдкнехтом и заставляла задуматься, не ошибся ли он с самого начала, он, который уживался со всеми режимами! Когда Анна видела, как он волнуется, заговорив на эту тему, как у него начинает подергиваться веко, словно в часы самых тяжелых переживаний (признак, который был ей известен уже давно), она успокаивала его своим энергичным, глухим голосом:
— Не волнуйся, мой ангел, еще не известно, оценили бы они тебя по заслугам. Лучше отдохни. Они были бы несправедливы к тебе. Разве ты не видишь, как они ведут себя? Теперь они организуют библиотеку в доме Михэйлеску, помещика. Самого Михэйлеску переселяют в две комнаты возле лютеранской церкви, а в его гостиных устраивают библиотеку для народа. Народу, видите ли, нужно читать!
Услышав, как Минна взбирается по лестнице, Эгон со вздохом поднимал голову с колен Анны и шел на свое место, в кресло, хотя дверь была закрыта и Минна никогда не входила в гостиную.
В восемь часов Минна принималась звать мужа.
— Иду, иду! — время от времени откликался он, но не вставал с кресла до десяти часов. Он поглядывал на портсигар, куда клал заранее десять папирос, и сидел у Анны, пока не выкуривал все. По мере того как сгущались сумерки, он все реже и реже открывал портсигар, вынимая оттуда очередную папиросу.
— Ужинаем в десять часов, словно мы не люди! Где это видано, чтобы садиться за ужин в десять! Только эти сумасшедшие с нижнего этажа толкутся словно черти в ступе до десяти — одиннадцати часов!
