Избранное | страница 22

— Так, так! — приговаривала Иолан. — У меня болит голова, Ибике. Я так раздражена, что мне хочется кричать. Расчесывай сильнее, что это, у тебя тоже руки ослабели?

В зеркале, висевшем между двумя канделябрами, ей были видны полные слез глаза Ибике, ее печальное, изможденное лицо. Барыня вспылила:

— Надеюсь, ты не будешь реветь? Надеюсь, ты покончила с глупостями? Мрачные служанки мне не нужны. С меня хватает собственных неприятностей.

Ибике не плакала. Она видела перед собой, словно в зеркале, землю за мельницей, на которой никогда не будет стоять ее домик, видела высокие золотистые хлеба, колеблемые ветром, которые никогда не будет косить Ленци. Она видела Ленци, высокого и стройного, бледного-бледного, который при слабом свете фонарей отыскивает ее растерянным взглядом.

— Дай мне халат, Ибике! Мне холодно!

Пальцы Ибике судорожно вцепились в шелк халата.

— У тебя не очень чистые руки сегодня. Больше ко мне не являйся с такими руками. О господи, как у меня болит голова! Что ты так на меня уставилась? Помассируй мне ноги. Мне кажется, что у меня полнеют лодыжки. При всех неприятностях только этого мне не хватало. Не смотри на меня так, ты все равно никогда ничего не поймешь!

Перевод Ю. Кожевникова.

Когда Эгон Таубер получил диплом врача и вернулся наконец из Вены домой, он понял, как трудно достались эти годы его отцу, преподавателю гимназии, Вильгельму Тауберу. Во всем урезая себя и жену, отец из месяца в месяц посылал в Вену четверть своего жалованья, чтобы мальчик мог спокойно учиться в университете, чтобы не чувствовал себя неловко среди молодых людей, через день меняющих крахмальные воротники, и не высчитывал гроши в прачечной, чтобы не экономил на еде и мог позволить себе выпить с друзьями в студенческом ресторанчике (изредка, конечно, и в меру), и в конце концов, — не слыть же неотесанной деревенщиной — подарить возлюбленной к празднику, если таковая имеется, какой-нибудь пустячок.

Вильгельм Таубер тепло вспоминал свои студенческие годы, денежные затруднения и дуэли, без которых нынешние студенты — увы! — утратили дух рыцарства, и считал, что если уж его отец, скромный часовщик (но из почтеннейшей семьи потомственных ювелиров), целых три года содержал его в Германии, то ему, преподавателю гимназии, тем более надлежало помогать сыну. Ему казалось, что жизнь теперешних студентов ничем не отличается от той, какой жили когда-то студенты в Гейдельберге, и, не насладившись этой жизнью вдосталь, помнил ее в мельчайших подробностях.