Как она раздобыла этот билет, он так и не узнал, хотя беспрестанно, по меньшей мере, в первые месяцы пребывания в Америке спрашивал ее об этом почти в каждом письме. Если он настаивал, яростно подчеркивая свой вопрос красным карандашом, она отвечала: «Для меня счастье в том, что ты вращаешься в высшем круге».
Едва устроившись (лайнер отправлялся с шестичасовой задержкой, на такое же время увеличивавшей продолжительность переезда), Артур отважился заглянуть в еще пустой бар. Бармен заявил, что никого не обслуживает, пока «Квин Мэри» не поднимет якорь, и он уже собирался вернуться в каюту, чтобы укрыться от гвалта в коридорах, когда высокий американец лет пятидесяти, с красными прожилками на лице, седой, но с густейшими чернильночерными бровями, в мятом костюме из бежевого шелка, уселся на соседний табурет и заказал сухой мартини.
— Бар не работает до отхода судна, — повторил бармен.
— Пэдди, по твоему акценту мне ясно, что ты ирландец. Мой отец был из Дублина, а моя фамилия Конканнон. Дай мне сухой мартини, и может быть, еще и этому джентльмену рядом со мной, которого ты терроризируешь, что, впрочем, совершенно естественно, поскольку все ирландцы террористы.
Повернувшись к Артуру, облокотившемуся о стойку, он представился:
— Шеймус Конканнон. Преподаю куче невежд, которые ничего не запоминают, новейшую историю в Бересфорде. А вы?
— Артур, Артур Морган, студент, стипендия Фулбрайта на изучение бизнес-права в Бересфорде.
— Буду вести у вас два часа в неделю.
Бармен поставил перед ними по сухому мартини.
— Спасибо, Пэдди
— Меня зовут не Пэдди, мистер Конканнон. Мое имя Джон.
— Пусть будет Джон или Шон, так еще лучше.
Он поднял свою рюмку и осушил ее одним глотком.
— Сделай-ка мне еще один, мой дорогой Пэдди, и мистеру Моргану тоже. Пойду помою руки, и это не эвфемизм.
Три минуты спустя он вернулся в пиджаке, покрытом серыми брызгами, держа в руке бумажное полотенце, которым старательно вытирал каждый палец.
— На этих чертовых английских кораблях, как только откроешь кран, тебя непременно окатит.
Он ни к чему не прикасался, не вытерев тотчас руки бумажными салфетками, пачка которых оттопыривала левый карман его пиджака. Или же бежал в туалет и мыл руки противобактериальным мылом, которое носил с собой в черепаховом футляре. Изношенная от такой заботы, прозрачная кожа на его руках осыпалась, словно тесто на слоеном пироге. Когда он сжимал кулак, эта лиловатая кожа с пятнами от табака на приплюснутых кончиках пальцев грозила лопнуть и обнажить, словно пугающую систему шатунов в двигателе со снятым картером, сеть вен и артерий, сухожилия, скрепляющие хрупкое приспособление, которое превратило антропопитека в хомо сапиенса — человека, избавленного, благодаря использованию десяти пальцев, от животного существования. Вернее… в какой-то мере. Конканнон пользовался пальцами, тогда когда действовать иначе было невозможно. Он толкал двери локтем, надевал перчатки, как только выходил на воздух, и даже за столом, из-за чего одна американка, напудренная шестидесятилетняя дама, бывшая медсестрой во время войны на Тихом океане, сказала:
