Здесь, рядом с нею, все слова теряли свое первоначальное значение. Один за другим падали в пустоту месяцы, годы этой войны, наполненные разговорами о смерти, о плене, о ранах. Он расхохотался, почувствовав, что его снова наполняет тот восторг, который проник в каждую клеточку его существа вчера утром, когда он забрался на дерево и впервые объял глазами бескрайнее зеленое море, где дожидалась встречи с ним невидимая юная таежная богиня.
Он взял ее за руку и прижал ладонь к своим губам, которые все еще улыбались. Теперь и она улыбнулась вместе с ним. Она повторила знак следовать за ней, и Игнат медленно подчинился.
– Аликс, не зажигай лампы, прошу тебя, пусть останется только свет фонарей с улицы.
Александра Феодоровна вошла в спальню и обнаружила, что муж не спит.
По потолку ползли тени редких прохожих. Николай смотрел на них и считал: уже целых пять, он не знал их имен, знал только число – пять. Шла игра: он воображал себе, что встречается с этими людьми в дороге, во время путешествия, которое всегда дарит возможность быстрого знакомства. После обычных фраз о погоде, рассказа о том, кто, куда и зачем едет, люди начинают чувствовать друг к другу непреодолимый интерес, симпатию и сближаются… Либо не чувствуют ничего подобного и ограничиваются вежливой улыбкой. Потом он вспомнил, что ни разу в жизни не путешествовал по своей воле и так и не смог поиграть в эту игру, побыть незнакомцем, который открывается перед соседом – постепенно, в том, как протягивает сигарету, закидывает ногу на ногу, закрывает окно. Нет, он никогда не был Улиссом, одетым в лохмотья, который приходит, и все в доме сразу же чувствуют, что он вернулся. Николай с первой минуты знакомства стоял на той самой высокой ступени, на которой только может оказаться человек: он был царем. Он никогда не оставлял товарищам по путешествию возможности присмотреться к нему в вагонной полутьме, прорезаемой заоконными огнями, привыкнуть к его лицу.
Что он вообще знал о путешествиях? В его вагоне всегда сияли лампы, шел ли поезд под открытым небом или в туннеле, по морскому побережью или вообще стоял на станциях. Синий царский поезд никогда не должен оставаться в темноте. Царь не может быть без света, его должны видеть. Сам он волен ни на кого не смотреть, но он знает, что за ним всегда следят чьи-то глаза. Для него в империи всегда одно и то же время суток, одно и то же освещение. Потому что империя – это и есть тот поезд, который всегда должен быть освещенным, и днем, и ночью. Не дай Бог, если царь на минуту останется в темноте, если вдруг состав войдет в туннель и невнимательный машинист забудет включить свет! Чем божество становится в темноте? Какой-то телесной формой, которую можно обнаружить лишь на ощупь, ничьим идолом, который не помнит своего имени? Вечный страх не узнать, где в этой темноте выход, где север и юг, верх и низ, правая сторона и левая, – к чему он был прелюдией? Куда вела эта темнота, если вообще куда-то вела?! Может быть, самым важным было именно движение, и его можно было почувствовать только тогда, когда свет исчезал, не существовал больше?
