Он двигал то руками, то ногами, трогал свое отражение, словно хотел прощупать его насквозь, не доверяя знакомым чертам лица. Казалось, он пытался что-то выразить жестами, поскольку не справлялся с нахлынувшими чувствами. Потом со странной улыбкой на лице он начал медленно раздеваться, стараясь при этом не отпускать ружья. Теперь он видел перед собой того, кому с фотографии улыбалась его мать: перед ним в зеркале был Билибис, за которым шумел лес точно так же, как двадцать лет назад на том портрете в убогой лавке, между снастями для рыбной ловли и рулонами ткани, мешками с крупой и конфетными вазами. Он сам был Билибисом. Медленно падала под ноги одежда: сначала китель, потом ремень, потом фуражка, ботинки, брюки. Он остался нагишом. Теперь он улыбнулся, полуприкрыв глаза, нагнулся, поднял рубашку и начал растирать ей свое тело, бормоча под нос непонятные слова, те самые, которые услышал когда-то из-за зеленой занавеси в магазинчике Билибиса. Наконец-то занавесь была приподнята, и он был там, внутри, вместе с матерью. Теперь он уведет ее с собой в тайгу. Он медленно повернулся, не обращая больше внимания на зеркало и ружье, и двинулся к лесу легкими короткими шагами, почти на цыпочках.
Остов больше не казался Ипсиланти одним из солдат, одним из подчиненных ему людей, которые шли за ним и выполняли все его приказы. Теперь это было свободное животное, принадлежавшее другому миру. Капитан Карель сделал своему взводу стрелков знак прицелиться и повернулся к князю, ожидая приказа. Но князь как можно медленнее опустил руку; это значило – не стрелять. Князь неотрывным взглядом провожал человека, удалявшегося все глубже в лес, пока тот не исчез.
Той ночью полная луна сияла так, как не случалось за все долгие месяцы блужданий Преображенского полка по Сибири. Новость о сумасшествии конюха Петра Остова перелетала из уст в уста – свидетели не смогли промолчать, несмотря на жесткий приказ полковника, – она бередила солдатские души. К полуночи в полку не осталось ни одного человека, который не слышал бы рассказа о том, что кричал, как раздевался и уходил несчастный безумец. Уже все знали, что он осмелился назвать князя Ипсиланти дьяволом, а их самих – его прислужниками. Зеркало, то самое зеркало, которое всегда устанавливали рядом с портретами царя и царицы, перед которыми новички приносили присягу, а сам князь стоял рядом в парадной форме, торжественный и неподвижный, перед этим зеркалом несчастный раздевался и таращился на свое тело, будто впервые увидел, каким его родила мать, шептал какие-то непонятные слова. Неужели правда, что сам князь, «ужасный полковник», как его часто называли за смертные приговоры, которые он по законам военного времени выносил дезертирам и мародерам прямо в лагере, ни секунды не колеблясь, неужели этот самый, заслуживший славу бесстрашного полководца во многих битвах человек пожалел и отпустил на свободу нового дезертира? Пускай он сумасшедший, но он ведь сбежал в тайгу под самым носом у своих офицеров и оскорбил этим всех.
