Другим вариантом ответа на образ жизни, мышления и чувствования викторианцев стал так называемый неоромантизм, связанный с именами P. Л. Стивенсона, Д. Конрада, Г. Р. Хаггарда, Р. Киплинга, А. Конан Дойла, В. Стокера. Сам термин уже указывает на традицию, которую восприняли неоромантики, тяготевшие к живописанию сильных чувств и страстных натур, неординарного и таинственного в жизни, экзотики и приключений. От тусклых будней предписанного размеренного существования они уходили, уводя за собой читателей, в мир радужный, необычный и, главное, непохожий — и это было их вызовом царству буржуазной усредненности, пошлости и порядка. Писатели, однако, были разные, да и традиция преломлялась в их творчестве неодинаково — одни тяготели к реалистическому письму, другие отдавали предпочтение фантастике, охотно обращаясь при этом к эстетике «готической» школы.
От художников пред романтической и романтической поры их в любом случае отличало умение строить характеры по-человечески убедительные и даже в наиболее неправдоподобных, сказочных обстоятельствах показывать поведение и поступки персонажей как мотивированные этими обстоятельствами и обусловленные психологически; отличало и искусство недоговоренности, подтекста. Вот в новелле Стивенсона «Сатанинская бутылка» герой-канак просит нечистую силу показаться ему и его приятелю: «И только он это сказал, как черт выглянул из бутылки и проворно, что твоя ящерица, ускользнул в нее обратно. А Кэаве и Лопака так и окаменели. Уже спустилась ночь, а они все никак не могли опомниться и обрести дар речи». Эффект таков, что нужда в подробных описаниях и нагнетании ужаса отпадает сама собой. Столь же экономна художнически концовка рассказа У. У. Джейкобса «Обезьянья лапка», оставляющая воображению читателя дорисовать все, что опущено. Холодный рационализм эпохи, от которого открещивались неоромантики, «заразил» и их известной рациональностью: как-никак принадлежали-то они своему времени. Уж на что вроде бы неординарная, выходящая за разумные нормы вещь — преступление, но и тут у Конан Дойла (а потом и у Честертона, и у А. Кристи) всем правит железная логика, трезвый расчет, для которого тайна не более чем начало цепочки неопровержимых умозаключений: «…на одном конце нашей цепи всего только безобидный гусь, зато к другому ее концу прикован человек, которому грозит не меньше семи лет каторги, если мы не докажем его невиновность» («Голубой карбункул»).
