Березов возражал. Он не любил, не признавал этого «а вдруг…» Надо верить в вершины! Коли знаешь, коли умеешь — верь!
В разговор вмешивался Агафоненко, порядочно захмелевший.
— А я не верую! Я, механик, жестянщиком в самой задрипанной артели работаю. И нет мне из нее дороги. В танке горел — не сгорел, а в этой артели киянкой день-деньской молочу, как сосунок-несмышленыш…
Борода! Борода скрывала на лице Ивана Агафоненко следы жестоких ожогов. Карпов смотрел на сержанта своей саперной роты, такого знакомого, почти родного человека и боялся выдать сочувствие — обидится. А тот с запальчивостью, с вызовом кому-то говорил о том, как невесело «в этаком виде» к любимой жене явиться… И к девчонкам — дочкам, которые знали его только по карточкам. А вы не читали, поди, рассказы Ивана Сухарева? Прежде думалось: сочинил Алексей Толстой придумку. Ан, нет: в обгорелую солдатскую шкуру он влез. Жена… Мировая жена… Неделю на руках носила. Выпил маленько, пришел домой, съел весь хлеб. Дети не плакали, плакала жена…
— А что, Иван, если бы ты к нам, на Степной? Механиком, а?
— Да меня ж с трех мест за это самое… — он сделал выразительный жест, — выгоняли.
Наступило неловкое молчание. Вошла хозяйка, в момент навела на столе порядок, присела.
— Что ж вы в праздник, — она тепло улыбнулась, — простите за попрек, носы повесили? Поди, Иван на судьбу-индейку жаловался? — Она повернулась к Карпову и со сдержанной гордостью сказала: — Чего-чего, а жалоб я от своего никогда не слышала.
И подумалось Владимиру, что этого «своего» она любит просто и крепко, на всю жизнь.
Днями Карпов, как обычно, бегал, увязывал, утрясал, вечерами работал. Чаще всего — в технической библиотеке. Он измотал мать поисками не только своих, но и английских и немецких журналов. Он замучил переводчицу с английского (в немецком тексте с помощью рисунков разбирался сам). Особенно интересовали его сведения по строительству шахтерских поселков. Зазвал один раз к себе Федора Костюка, развернул перед ним свои находки, но, к сожалению, они Костюка не тронули.
Мать ворчала, мать гнала его в кино. Два-три раза он водил в кино Маню Веткину, но стихов ей, как в тот милый «чайный» вечер, не читал. Кое в чем она помогала ему, однако нагружать ее он стеснялся.
— Володя, ты ненормальный, ты сухарь-человек, — как-то в сердцах сказала ему мать. — На тебя жаловалась переводчица. Ты даже ко мне невнимателен.
— Мама, прости, переживи! Я пошел ва-банк.
