— Года грядут суровые, как объектив без птички, — продолжал Константин, не обращая внимания на комментарии. — Но мы с тобой, фартовые, сплетем тоску в косичку! И даже в колумбарии — ничуточки не бредни — стоять двум нашим урночкам в ячеечках соседних![20]
— Я не хочу кремироваться, — сказала Женечка, обиженно надув натруженные губки. — Боюсь огня, и что живой сожгут тоже боюсь.
— Ну это же стихотворение, а не завещание, — усмехнулся Константин, мысленно сравнивая Женечку с Никой.
В постели Женечка давала бывшей супруге не сто, а все триста очков вперед, но ценительница поэзии из нее была никакая, хоть обратно стихотворение (вполне, надо сказать, удачное) распридумывай — то ей черная икра не в цвет, то кремироваться она не хочет. Хорошо, хоть, не спросила, что означает слово «сугубо». С нее сталось бы… Ника сейчас оценила бы ритм, заданный тройным повторением слова «сожительство», похвалила бы тонкое противопоставление мотовства расточительству, а уж «сплетем тоску в косичку» сделала бы своей любимой поговоркой. И непременно попросила бы записать прочитанное для нее — она собирала автографы новых сочинений Константина в картонную папку с завязочками. Интересно, хранит ли их сейчас?
— Ты там за своими делами о дочери не забываешь? — волновалась бабушка.
— Не забываю, — честно отвечал Константин, встречавшийся с Марианночкой раз в две недели по субботам.
Нику сильно раздражало то, что дочь возвращалась домой ровно через два часа.
— Ты прямо как робот! — говорила она, неприязненно морщась. — Так нельзя!
Константин удивлялся — в чем дело? Режим встречи давно отработан. Сначала — пробежка по «Детскому миру» (дочь всегда заранее знала, чего ей хочется), а затем — обед в «Макдональдсе». На все про все, считая дорогу, уходит ровно два часа, плюс-минус одна-две минуты. Что им теперь — круги вокруг дома нарезать ради Никиного удовольствия? Перебьется!
Дела в независимом от российской помощи Узбекистане шли все хуже и хуже. Константин то и дело агитировал родню на переезд в Москву, но бабушка была категорически против, а мама не могла оставить ее одну.
— Здесь я родилась, здесь и помру! — говорила бабушка, отец которой приехал в Самарканд из Мелитополя в 1907 году на строительство первой городской трамвайной линии; с трамваем тогда не сложилось, но молодой инженер встретил «в краю вечнозеленого урюка» (бабушкино выражение) свою любовь, женился и осел на чужбине, которая со временем стала родной.
