— Послушай-ка, — сказал я, — что-то я не вижу одной твоей картины… ну той, с карьером…
— Я ее продала, — рассеянно ответила она.
Я встал как вкопанный.
— Ты ее продала?
Она положила мольберт на табуретку и приблизилась ко мне, вытирая пальцы о полу халата.
— А что тут удивительного?.. Да, я продала ее в одну парижскую галерею с кучей других полотен. Надо же мне как-то жить. Ты об этом хоть когда-нибудь думал, милый мой Франсуа?
Как все оказалось просто. А я-то вообразил…
Она обняла меня за шею.
— Ты мог бы и поздороваться. Тебе никогда не говорили, что ты неотесанный медведь?.. Знаешь, я провернула выгодное дельце. Мне написал директор галереи Фюрстенберга. Предложил организовать в будущем месяце выставку моих работ в Париже. Мы разбогатеем…
— Мы разбогатеем? — переспросил я.
— Нынче все до тебя как-то туго доходит. Что случилось?
Она была несколько возбуждена. Радость от успеха покрыла ее бледные щеки румянцем. Рисование явно значило для нее больше, чем моя любовь.
— Я подсчитала, — объявила она. — При должном старании я могу зарабатывать для начала до трех миллионов в год. А сколько дает тебе твое ремесло?
Я пребывал в растерянности.
— Около пяти миллионов, — ответил я наконец.
Она захлопала в ладоши.
— Вот видишь… Мы переедем в Дакар. Купим большое поместье. Там поместье — не то что во Франции! Представь себе целый лес Шез вокруг дома. У тебя для поездок будет здоровенный вездеход. Я поеду с тобой. Заберем Ньетэ… Пока я не была уверена, что смогу продавать свои картины, я не решалась по-настоящему строить планы. Зато теперь!..
Она с воодушевлением поцеловала меня.
— Ронга! — кликнула она. — Ронга!.. Совсем оглохла, право слово… Франсуа, я хочу выпить с тобой шампанского.
Она вышла танцующей походкой, прищелкивая пальцами, как кастаньетами. У меня уже не хватит духу заговорить. Впервые я ненавидел ее. Ненавидел все ее планы, которые она строит без моего ведома и участия, как будто я обязан ей подчиняться, как будто между ней и мной уже не стоит никаких препятствий. И тут я вспомнил об альбоме для эскизов. Он оказался там же, где я оставил его накануне. Но фотографии исчезли.
Два дня спустя возле Шалона меня стукнул грузовичок торговца с рыбой из Сабля. Стукнул довольно основательно. Мою старушку в весьма плачевном состоянии отволокли в ближайший гараж, а меня с пробитой головой — домой. Доктор Малле наложил три шва. В общем-то, больше страха, чем боли, но с неделю пришлось посидеть дома. Странное дело, но эта небольшая неприятность была мне скорее в радость. Она ведь была так непредсказуема». то есть я хочу сказать: тут все было так явственно просто, что упростился и случай с Элианой, лишившись всех подоплек. Теперь знал и я, как в одну секунду можно приблизиться к смерти. За минуту до аварии я был себе хозяин, был в форме, ничего меня не отвлекало, даже мысли о Мириам. Спустя минуту я был весь в крови и без сознания. Рыбник не имел права ехать первым. Вся вина лежала на нем. Будь наоборот, мне стало бы не по себе: авария присоединилась бы к цепочке весьма странных происшествий — странных и, в некотором роде, противоестественных. Но нет, она была фактом вполне независимым, фактом, в общем, из ряда вон, и тем самым сняла с меня тяжесть, сняла сомнение, неподвластный мне нервный тик. Мириам не хотела этой катастрофы. Это было ясно. Но существенней было то, что она не сумела ей помешать. Ее любовь не уберегла меня. Стоило выразить мои ощущения словами, и они показались нелепыми. Но в том-то и дело, что они были ощущениями. Лежа в тихой комнате с забинтованной головой, разбитыми и ноющими руками и ногами, я неспособен был рассуждать в прямом смысле этого слова. Но зато меня не оставляли одни и те же образы: Мириам, Элиана и я, мы словно были светилами и перемещались в пространстве, подчиняясь вечным законам, а вовсе не силе неведомых притяжений. Эта внезапно родившаяся уверенность — не умственная, а почти телесная — поддерживала меня в приподнятом состоянии духа, удивлявшем моего врача. Элиана выхаживала меня с неусыпной нежностью. И я ее очень любил. Что, однако, не помешало мне с восторгом думать: Мириам ни в чем не повинна. Порой я притворялся спящим и закрывал глаза, чтобы отчетливо убедиться: тревожился я все это время напрасно. Ведь фотографии, те самые пресловутые фотографии, которые в моих глазах стали главной уликой, по существу, ничего не значили. Напротив, они должны были меня успокоить, открыв мне, что Мириам любит меня так сильно, что ищет утешения в этих бледных тенях. Случалось мне спрашивать себя: «Так что же теперь?» Напрасно я отгонял от себя этот вопрос — он вился вокруг меня назойливым оводом. До сих пор я считал Мириам опасной, я любил ее и осуждал; прошло бы еще немного времени, и осуждение вытеснило бы любовь. Но теперь по мере того, как я, выздоравливая, набирался сил, усиливалась и моя любовь. Вскоре мне придется выбирать… и я даже делал попытки выбрать… желая понять… Приходила Элиана, наклонялась надо мной с несказанной нежностью… Больше не быть с ней? Никогда? О, как это жестоко! Но когда я представлял себе Мириам, слышал ее голос, чувствовал, что она всем телом прижимается ко мне, при одной только мысли о разлуке мне скручивало кишки.
