Пароход долго не заходил в наш порт. Взятый во фрахт одной фирмой, он полтора года «стоял на иностранной линии», и когда Дракон возвратился, ему стало яснее это ощущение уходящей из-под ног опоры. В доме был замечательный порядок. Где возможно, Клава расставила своих кукол и забавлялась ими больше, чем разговаривала с мужем. Поворачиваться к нему спиной она взялась откровеннее. Он прекрасно понял этот язык поведения. «Ты видишь, — говорила она, — мне плохо, если ты прикасаешься. Отодвинься и лежи смирно. Я испытываю страх. Посмотри, у меня уже выступили мурашки». Он пожалел себя, потом стал жалеть и ее. Прошло время, когда можно было верить в капризы и предполагать, что Клава пока не привыкла к мужу. И Титов увидел, что она никогда не привыкнет. Никогда. Это будет всегда, почувствовал он, и станет хуже. И уже домой ему было возвращаться нелегко, потому что женщина там его не ждала, а он ее любил.
— Ведь любила вначале, — сказал боцман, и она, подумав, ответила:
— О любви — чего говорить? В наши-то годы!.. Смешно, и только. Ты еще при людях не вздумай про любовь сказать.
— Тебе ведь тридцать с небольшим, — сказал он.
— То-то и оно, — ответила Клава неопределенно и, для раздумья посмотрев в сторону от него, усмехнулась.
Она была не из тех жен, которые очень заботятся о приобретениях, но сперва была хорошей и расчетливой хозяйкой. Титову она казалась умной, он даже признавал в ней какую-то возвышенность — особенно когда Клава глядела мечтательным и глубоким взглядом. Порой он не знал, как держать себя. К примеру, она не терпела, если он ходил в магазин, если подавал советы в отношении того, как ей красивее одеться. Сама она по протоптанной в снегу тропинке, одевшись в телогрейку и повязав шаль, таскала воду из колодца, который утопал в сугробе и у которого на старом срубе был бугристый лед, сама отправлялась в сарай и колола дрова.
Она была самолюбивой женщиной, с твердой мужской хваткой, с красивым лицом и нежным гладким телом. Не подчиняя себе мужа намеренно, она вызывала в нем это состояние, и он был готов унизиться, чтобы она стала к нему поближе. Книг она в руки не брала, не читала газет и с молчаливой неприязнью относилась к тому, что любил читать боцман. Она все больше сосредоточивалась на себе и для него делалась непроницаемой. Что-то в ней сильно перебаливало, и было похоже, что у болезни этой нет благоприятного исхода, а есть только осложнения. Она даже осунулась лицом, побледнела. На ласки как-то сам собой уже объявился запрет. Старая теща все примечала и покачивала головой. В отсутствие Клавы боцман и приступил к ней с расспросами, когда она лежала в валенках на своей печи, седая и косматая, всегда молчаливая, но зоркая.
