Я всех помню. Я обо всех помню.
И твердо знаю, что годы, проведенные в Ташкенте, были самыми счастливыми.
И помню, как прибежал Олег, работавший в обсерватории, такой радостный, и сказал, что нашел мне новую работу, с хорошей зарплатой, у академика Адировича, а я огорошила его новостью, что уезжаю навсегда.
Сборы, контейнеры, билеты, последняя битва за Достоевского в «Академкниге» напротив «Голубых куполов»…
И все друзья собрались на перроне. Время истекло. Поехали.
Потом я приезжала в Ташкент каждый год. А используя аспирантский отпуск — и дважды в год. Я не ездила в Крым. Не ездила на Кавказ. Не ездила в Прибалтику.
Никуда.
Только в Ташкент.
Только пройтись по тем улицам, которые еще не изменились, еще прежние, еще старые, еще свои, снова вдохнуть запах пряностей на Алайском, сунуться в знакомый букинистический на Навои…
И снова асфальт в дырочку.
И пропахшая солнцем пыль.
И цветущие иудины деревья.
И сыновнее: «Мама, когда ты в Ташкенте, у тебя такое лицо счастливое».
И тогда еще живые и родные друзья.
Мы с ними одной крови.
Ташкентской.
Ташкент, который никогда мне не снится, где он?
Даже не в снах. Только в памяти.
Ташкент, Малясова, ушедшая эпоха.
Где-то есть город, которого нет
Почему-то я всегда считала Виктора Малясова тихой заштатной улицей, где есть только один двухэтажный жилой дом — тот, в котором я росла. Оказалось, ее многие знают и любят. И постоянно вспоминают. Там прошли детство и юность. Нужно сказать, не слишком веселое детство. Я родилась в 1945 году. Мои родители бежали с Украины от немцев и два с лишним года провели на богом забытом киргизском руднике — отец был инженером-угольщиком, а их на войну не брали. Очень долго мама вспоминала, как вместе с такими же женами шахтеров бродила по горам в поисках кишлаков, где можно было обменять вещи на продукты. И с гордостью повторяла, что отец честно делил с семьей свой хлеб, который получал по карточкам. Потому что мама получала иждивенческую карточку, а сестра — детскую. Хлеб и молоко для ребенка, на которое мама выменивала часть этого хлеба, составляли весь их дневной рацион. При этом она прибавляла, что далеко не все мужчины поступали именно так.
А рудник, по ее словам, напоминал донышко пиалы. Стенками были горы…
Приехали в Ташкент без ничего. Даже мебель у нас была казенная — выкрашенная белой краской, прямо стиль Людовика XIV, только с бляхами и инвентарными номерами. В отличие от нас большинство семей как-то успели обжиться и жили в Ташкенте до войны: дом принадлежал тресту «Средазуголь». На руднике в последние годы войны сеяли хлеб, и у нас на балконе долго стоял ящик с зерном на всякий случай, пока в нем не завелись мыши. Родители, да и все соседи по-прежнему боялись голода.
