Странно, ведь еще не знаешь, чего ищешь. Просто полон отсутствием. В том далеком детстве ты вся — великое отсутствие. Отсутствием ищется нечто. Ребенок не знает, чего он ищет, от чего отталкивается, но что-то в нем, как голоса в игре, когда ищешь с завязанными глазами: «Холодно… Холодно… Очень холодно… Теплее, теплее… Горячо… Нет, холодно». Ах, как предельно-точно вымеряно чувством отсутствие! Так больное животное ищет нужную траву, никогда не знав ее до этого. Так человек с секреторной недостаточностью ищет алкоголь, все время ощущая в цепи обмена обрыв, пустоту, смертность.
Кстати, о смертности. Смерть, обыкновенную смерть — знала ли я ее в детстве? Не знала, но сразу узнала неошибающимся чувством. Во дворе похороны. Пасмурный день. Покойника я не вижу. Отвратительный, грязно-красный цвет гроба. Отвратительный грязно-розовый цвет венков. Неошибающееся чувство зияющего провала, тления, серости.
И позже, в вагоне… Я вообще не любила поездов, автобусов, вокзалов, перронов. Уж очень мутяще-шаток, неверен был их мир. Когда подходил поезд, ведь не поезд для меня двигался, а мы начинали втягиваться в проход между стоящим и подходящим поездами — перрон с чемоданами, киосками, нами втягивался в образующийся тоннель, а небо медлило, и оттого еще больше кружилась голова. А когда уже сидели в поезде, ехали — мы просто качались, наше движение — это было вверх-вниз, а мимо проскакивали столбы, медленнее их продвигались дома и, почти не сдвигаясь, подмигивали вдали желтые огни. Ночь, теснота, блеклый свет. А тут еще — камни по стенкам вагонов, звук разбитых стекол. И молчавшее до этого радио: «Граждане пассажиры, если среди вас есть врач, просьба пройти в пятый вагон, в пятый вагон, в пятый…» Лязг сцеплений, чернота за окном, острое чувство смерти.
* * *
Менялся, расширялся мой наличный мир, но оставались холод, неутоленностъ, вечное чувство: не то.
Время подходило к школе, и меня начали «развивать».
Мать рассказывала: о чем бы я ни говорила, куда бы ни направлялась, сердилась ли или была покладчива, я всегда приплясывала. Но вот странность: я себя не помню танцующей. Мне кажется, в ту пору я дома всегда неподвижна, всегда в углу, всегда в себе. Наверно, приплясывание было машинальным до бессознательности. Единственный раз, когда меня словно разбудил голос соседки: «Как красиво она танцует! Как бабочка!» — я действительно обнаружила себя танцующей, но за секунду о том и не подозревала: две лампы занимали меня — под потолком и на столе, свет которых скрещивался. «Как бабочка!» — услышала я еще раз.
