Потому ли, что я была «как бабочка», или из соображений физического воспитания меня определяют в хореографическую студию — и «бабочки» как не бывало. Тупее меня нет ни одной ученицы. И, наверное, ни одной, которая бы так ненавидела станок, соседок, их мамаш (вкупе с собственной), нашу руководительницу, что, проходя по рядам, хлопает по коленкам, рукам и спинам. Ничего у меня не получается. Даже ладонями отбить ритм, и то я не в состоянии. Но я дисциплинирована и, хоть и плачу, возвращаясь домой, снова и снова иду на кружок, и занимаюсь положенное время дома. Как самую бесперспективную, меня ссылают в задний ряд и избегают занимать в танцах для выступлений — единственное, чему я рада.
Проходит год или больше — меня вдруг замечают, и только поэтому я понимаю, что у меня что-то начало получаться. Но и тогда я далека от того мгновенного улавливанья движенья, когда девочки прямо за учительницей повторяют и дробь, и фигуру. По-прежнему я все беру через глаза — пальцем не двину, буду в уме отпечатывать: сначала движение ноги, потом бедра, руки, головы. Особенно много для меня значит движение локтя. Сам по себе он вроде бы и неуклюж, куда как изящней, хоть и вяловатая, в сущности, кисть руки. Зато какие траектории может описыватъ локоть в испанском танце! Кстати сказать, в испанском и кисть теряет свою анемичность — как много говорит каждый палец, может, и теряя в изящности.
Мои глаза, мой ум должны были впитать движение не меньше десяти-одиннадцати раз. А хореограф показывала от силы раза четыре — ведь только я была так медлительна в восприятии. И по дороге с кружка, и дома я все еще прокручивала мысленно движение за движением, снизу вверх, освобождая их от пленки, из сумрака. Я танцевала из головы и сначала всегда дома, без цепенящего меня чужого взгляда. Нога, бедро, рука, плечи, голова. Странно, но в танце отдельные слагаемые не мучили меня. Через усилия мысли и мышц восходила я к единому их движению. Я уже любила работу у станка, то состояние, когда мышцы наконец горячие, и каждый день в релеве-лян или пор-де-бра ты прибавляешь по миллиметру — вот выше, еще выше, как подъем в гору. И так и надо — через труд, изнеможение. Но я знала, что говорящие, будто балерина и на сцене прикрывает улыбкой боль и каторжный труд, — лгут. Каторжный труд вначале, а потом легкость, невесомость. Я это испытывала временами.
Однажды к нам в студию пришла девочка, которая раньше не занималась, и вдруг без всякого усилия подняла ногу так, как я лишь недавно сумела поднять. Я поразилась. Это была природа. Как природен был изящнейший подъем у другой девочки, подъем, для которого я выламывала ногу. И устойчивость, которая мне давалась только в счастливые минуты. Да, я была поражена, но не обескуражена. Природа их одарила другим костяком, но ни руки, ни ноги их не пели. И может быть: если рука сразу легкая, ты не знаешь, что это такое. И может быть: если тебе сразу дан прыжок, ты не знаешь, что такое — воспарить на мгновенье.
