— Как я с ним говорила? Не по-французски, разумеется. «Если еще раз!» — сказала я ему, а дальше все матом. «Из дому, если не хочешь больших неприятностей, лучше не выходи. Советую вообще запереться в туалете!» Ему еще и Слюнт позвонил, поговорил по-мужски.
Неделю Тимура не было в школе и даже дома — говорили, что он уехал к родственникам.
Откуда-то узнал о Катришином звонке Тимуру мой отец.
— Докатилась, — сказал он мне.
— Это стул, — буркнула я.
— Не понял.
— Ты же говорил: если тебя оскорбляют, хватай первое тяжелое, что под руку попадется. Это был стул, только потяжелее.
Больше Тимур меня не задевал, не обзывал. Но уж, конечно, и о дружбе между нами не могло быть и речи: ни для него, ни для меня.
Любила ли я его и тогда? Разумеется. «Возлюби врага своего». Кажется ведь, что Бог требует невозможного. Но требовало же что-то от меня в детстве, чтобы я совместила, охватила несовместимое. И в редкий миг, когда это вдруг случалось, как же это было великолепно. А Тимур… Даже когда я влюблялась в других, он все равно оставался где-то в глубине меня. Подлец? Но я не очень верила, что это так. А если даже так, что же, все равно я чувствую его приближение еще за квартал от него. И я всегда помнила мальчика на крыше хибарки, который смотрит из-под ладони на меня нежно и беззащитно. Он трус? А я отважна? Не физической же боли боялись он и я. Когда он упал со второго этажа в пролет лестницы и ему обрабатывали рану на голове, он ведь даже не охнул и упрямо не ложился на носилки. Унижение, издевательство, надругательство страшнее любой боли. Он, может быть, лучше меня знал, что это такое. «Смотри, как он расчетлив», — говорили мне. Да, он скорее готов отказаться, чем рискнуть. Потому что, догадывалась я, он страдает от унижения, даже малого, даже смешного, годами, и все сделает, чтобы избежать этого страдания неостывающей памяти. Я бы, правда, не опустилась, как он, до того, чтобы быть со стаей, с толпой. Но существовало такое унижение, которого и я боялась больше смерти, как больше смерти боятся пытки. Унижающих я бы расстреливала. Потому, что они хуже убийц. И потому, что я слабее их.
* * *
А в девятом классе у меня появился друг. Не возлюбленный, а именно друг, непререкаемый «авторитет» Толик Цебаковский.
А началось-то с того, что он, походя, назвал Геворкяна «армяшкой».
— Последнее дело, — сказала я, — обзывать человека по его национальности. Да знаешь ли ты, что армяне — древнейшая нация с такой культурой, что тебе и не снилось? «Жид», «армяшка», «черномазый» — что, умнее аргументов не нашел?
