Прозвенел звонок. Отирая пот, сопли, кровь, заправляя рубахи, они разошлись. Геворкян плакал. Опоздавшие спрашивали, что произошло. Свидетели перебивали друг друга. Особенно звонко слышался голос Вики Талеевой:
— Тима и Саша! Дрались! Из-за кого! Поповой! Господи, нашли из-за кого! Представляете?! Попова!
Со мной не разговаривали. Меня только окидывали презрительным взглядом. Девочки намочили холодной водой платки, ухаживали за Геворкяном. Тимур огрызался, когда к нему приставали с вопросами.
Но уже на следующей перемене он подошел к Геворкяну и попросил прощения. От меня же, когда я подошла к нему, отвернулся. Его окружили девочки и что-то говорили обо мне, и смеялись презрительно. И он смеялся вместе с ними, издевательски поглядывая на меня. Он не любил противопоставлять себя общему мнению.
Да, в тот день, когда он дрался за меня, он тут же меня и предал, не устояв перед напором общественного мнения.
— Он же трус и предатель, — сказала мне Лена Привалова. — Ничтожество. Ко всем подделывается — боится быть самим собой.
И мне приятно было. Мне нравилось, когда о нем говорили уничижительно. Унизив его, я испытывала торжество. Слишком долго, слишком больно приходилось мне от него. Только «доставая» его, я испытывала облегченье: ему тоже больно. И уязвленный во всяком случае не равнодушен. Когда однажды я почему-то вошла к ним в подгруппу по математике, а он вдруг бросился на меня с криком: «Убирайся! Здесь не твоя группа! Убирайся отсюда!», так что несколько мальчишек едва могли его оттащить, я была ошеломлена, но и торжествовала: такая ненависть стоила иной любви.
Боли было тогда так много.
Не знаю, что было бы со мной в это время, если бы не музыка. И не то чтобы она искупала боли и несообразности жизни, не только не искупала, но и не заслоняла — она лишь очищала их: очищала Тиму, меня, грязную в своей отгороженности и даже героической жажде искупления. Чистой и горькой была музыка, и иногда возносила. Но музыка же и возвращала меня к антиномиям.
Как когда-то с картинами Брейгеля, уходя от первого перехвата дыхания — в глубь, вычленяя линии, инструменты, фрагменты, я переходила от открытия к открытию. То я улавливала «божественный звук» в сочетании баса и альта, то тончайший переход от фа к ми. Одна и та же вещь у разных солистов, дирижеров, оркестров всякий раз была уже другой. Я слушала, как одна скрипка передает тему другой, флейта — фаготу, и восторг пронизывал меня. Но фрагменты разрастались, делались соразмерны целому — уже превышали его. Я углублялась дальше, вычленяя ход, интонацию, оттенок. И вдруг теряла все, как старуха, которая каждый раз хотела большего. Только я-то не большего, я хотела постижения все меньшего — и вдруг теряла все. Нужно бы вернуться к началу, к тому первому мгновению, открывшему мне целостную гармонию. Но я знала, что никогда уже не услышу вещь, как впервые, — отдельное возвышалось над общим, заслоняя его.
