Я иду и иду, осторожно проводя правой ногой по камню и сильно шаркая по асфальту левой. Неторопливый, но властный ритм чередований завладевает мною. Медленно, все делая именно так, а не иначе, нужно дойти до конца бордюра, до поворота. Детская шизоидность? Дорога или цель (достижение угла тротуара) важнее мне? Усилия или конечное освобождение от них? Наличествует ли сама цель в теперешнем понимании слова: шарденовская Омега в конце пути?
Есть на углу какой-то цветущий куст или деревце — нечто розовое. Именно туда влечет меня нетерпеливая мать: сокращая несущественное, убыстряя достижение прекрасного. Но я упорно продолжаю шаркать одной ногой о камень, другой об асфальт. Мешая, звенит в ушах мамин голос, ну да он всегда звенит. Конечно, я вижу куст, он заранее отмечен мною как предел пути, но если бы важен был именно он, я могла бы и поспешить. Нет, поспешанием было бы все испорчено, и я продолжаю сосредоточенно шаркать. Но тут одной рукой мать втаскивает меня на тротуар, другой пришлепывает. Не для экзекуции, разумеется. Для расстановки акцентов. Детские попки для этого и служат — для расстановки акцентов социума.
Пресекши утомительное, шаркающее передвижение, меня собираются насладить цветущим кустарником. Смотреть не желаю! Мощный рев, гораздо материальнее символического маминого шлепка, заглушает все эти: «А вот посмотри-ка, какие цветочки! Ах, как пахнут!» Оскорбление, отчаяние так велики! Но ребенок скорбит недолго. Успокаивают меня, правда, не цветы, а ощущение моего трубного рева: как напряженно отвердевает горло, как вибрируют мои перепонки — словно я кричу не горлом, а ушами. Прекрасно, честное слово! Запахи? Долго я думала, что запахи для меня вообще не существовали в том путешествии вдоль бордюра. Я просто забыла, что ведь именно запах — однажды — пробудил во мне это воспоминание. Мгновения жизни не больше ли, не живее ли отмечены запахом, чем всем остальным? Запах невосстановим усилием воли, но, найденный внезапно на каком-нибудь повороте улицы, воскрешает те минуты целиком. И в эти воскресшие, воскрешаемые минуты ты знаешь, что было и чувство, но тебе не определить его — в системе поглотившего тебя социума те ощущения лишены значения и смысла.
Уже к четырем годам я помню свои отношения с социумом: блестящие камуфлирование, притворство и закрытость. К этому времени человек созрел, и к самому важному в себе не подпускает. А когда, собственно, подпускает? Но, во всяком случае сначала, не осознает этого. А в четыре года уже прячет. Потому ли, что невыразимо? Или просто инстинктивно? Когда-то, пожалуй — уже давно, осознав свою самость и непереливаемость ни в слова, ни в иное восприятие, но отнюдь не огорчаясь, не озадачиваясь этим, а больше всего как раз это свое и лелея, ты прочих людей уже исключила (как мельтешащих, запутывающих и несущественных) из главного.
