Разгорается новое солнце жизни — здесь, сейчас, завтра. Собственно, это началось еще раньше, в зачатии меня, и приходится только удивляться, как слаб в сравнении с этим огнем тот отблеск его, которому поклоняются певцы эротики, секса, наслаждения. Упоительно, умопомрачительно — и все-таки скуповато одаривает новая жизнь тех, кто дает ей начало. Что магнитные стены реакторов, удерживающие плазму! Тонкая плоть человеческая, а в сущности те же поля, удерживают огонь возгорающейся жизни. И лоно мое — моя мать — замедлено, полуотключено, чтобы не мешать созидаться в нем мне. Ее, вспоминает она, тошнит в ту пору — еще бы, иной мир вошел в нее. Ей бы хотелось работать, она любит работу, но сейчас ее тошнит даже от любимой работы: иным занято ее существо. Нет, сзади не гроб, не гробы. Как, может быть, не гробы и впереди.
Есть ли тогда уже моя суть? Не знаю. А знаю ли я вообще свою суть? Пожалуй, знаю, но трудно определить. Не очень ласковая я. И есть во мне некое свысока — даже в жертве и смирении. Взыскующая я. Чего — взыскующая? Мира? Искусства? Истины? А если бы я, взращенная в логове зверя, не стала человеком? И тогда бы алкала. Чего — мяса, воздуха? Души мяса. Души воздуха. Их вхождения в меня.
То, что я слышу о себе, проходящей первые годы жизни, мне любопытно. Материнская память сохранила смешные словечки, смешную независимость абсолютно зависимого существа. То, что я помню о себе, не имеет к этому смешному и неумелому никакого отношения. Но я продолжаю внимательно вслушиваться. Девочка учится пользоваться горшком, речью, понятиями — умилительно! Она еще почти не человек, но скоро им станет. Меня учат быть человеком. Понимает ли мать, что все больше приспособляет меня к потреблению человечеством, довольно примитивному, впрочем, как примитивно и потребление человечеством нефти, леса, земли? Понимает ли, что делает меня все удобнее для своей любви и спокойствия? Чуковский уже обуведомил ее, как замечательны забавные неправильности детской речи, и она их замечает, запоминает, рассказывает: не хуже ее ребенок других-прочих и еще, может, будет талантливым человеком. Но учить, конечно, надо.
Что-то очень давнее помню я о том, как иду вдоль бордюра тротуара. И дорога, и тротуар асфальтовые, но тротуар приподнят над дорогой сантиметров на десять и отгорожен на эту высоту брусками камней. Помню скатанную с проезжей части к бордюру пыль, уже слежавшуюся, но все еще мягкую, помню травку, пробившуюся в стыках каменных брусков, чередование солнца и тени, саму тень — сквозную, кудрявую. Но, главное, помню, что все это я вижу безразлично: зрение мое как автоматический фиксатор. Главное — в осязании. Правая моя ступня, оттого что ступает по накопившейся у бордюра пыли, скошена внутрь, ей мягко, шаг почти не слышен, зато кожа ощущает тепло и шершавость камня; левой ступне твердо, и шарканье ее внушительно, на нее беспрепятственно ложится горячий солнечный свет. Важны не только эти впечатления, но и чередование их при каждом шаге. И другое чередование — медленнее и неравномернее: открытой, плотной горячести света и тени от деревьев, то дробной, то густой, сплошной.
