И я выздоровела от своей мистической смерти.
* * *
Начался новый учебный год.
Теперь у моих одноклассников, обращаясь ко мне, принято покрутить пальцем у виска: «Ты, Попова, ващще!» Удачный или неудачный мой ответ у доски обязательно вызывал комментарий: «Она же у нас необыкновенная!» И злорадный смех. Слегка обескураженные преподаватели не слышат этого. И так даже лучше. Простодушный военрук доставил мне больше неприятностей. Он сказал, что нужно выбрать командира отряда и предложил выдвинуть кандидатуры. Все тут же со смехом и перемигиваньем закричали: «Попову! Попову». А кто-то: «П;пову! П;пову!» «П;пову командиром отряда!» «Ну, зачем вы? — сказал укоризненно военрук. — Вы же это несерьезно! Вы же смеетесь!» И снова гогот.
Было бы неправдой сказать, что смеялись только надо мной. Училась у нас девочка с большим носом — так этот нос потешал всю школу. Была другая, на которую когда-то «открыла мне глаза» Света Семенова. Зачем-то завуч по воспитательной работе, заполняя список, спрашивала фамилию и национальность. На ответ девочки: «Ася Вальбехг, гхусская», — покатился с хохоту весь класс. И потом, когда хотели поразвлечься, кричали: «Вальбехг, гхусская!» Не говоря уже о Приваловой, которая останавливалась каждый раз, как предстояло ей пройти мимо мальчишек, а потом бросалась бегом, и все-таки они умудрялись облапать ее. И вот ведь странность, к Ленке и относились соответственно — как к захватанной. Нинку же Павлову, не всегда и трезвую, и лапали на последней парте, и даже обнажали частично, но при этом же и обожали — может, потому, что была она небрежная к мальчикам и к тому же очень миленькая и своя среди районной шпаны. Так что не я одна была объектом насмешек. Но, казалось мне, именно я вызывала особенно острую, дружную, сжигающую почти всех неприязнь.
А тут еще новое. До сих пор я знала насмешки, колкости, но была неприкасаема. Теперь вдруг Сашка Геворкян, вымахавший за какой-нибудь год, начал меня задевать физически: то за волосы дернет, толкнет, то липучками в волосы стреляет. Каждый раз я в бешенстве оборачивалась, а он, очень довольный, увертывался и хохотал. Я бросаласъ на него с кулаками — для него и это было развлечением.
— А почему ты разрешаешь? — неприязненно удивился отец, когда я все-таки пожаловалась ему. — Мало силы? Хватай стул, табуретку, стол, камень. Не бойся, не убьешь. Булыжник — оружие пролетариата.
В следующий раз я действительно схватила стул, в глазах у меня было темно от ярости, и впервые Геворкян испугался и недели на две оставил меня в покое.
