— Уходи, это не твое место.
— Ошибаешься, мое. И я здесь всегда буду сидеть, а тебя не будет.
И правда, на другой год это место утвердится окончательно за мной, а он будет скитаться с парты на парту.
Вражда наша крепнет, она вовлекает в свою орбиту все больше людей. Мы соперничаем не только в учебе, на физкультуре, но и по части друзей и сторонников. Тима угрожает, что покажет в классе мои письма, тогда все увидят, что я бегала за ним. И мне начинает казаться, что в тех трех-четырех ответах, которые я написала ему в нашей галантной переписке, есть в самом деле постыдные улики. Мы договариваемся обменяться нашими письмами, но в последний момент он вырывает у меня свои, а мои так и не отдает. Вероломство! Но у меня еще много рыцарей и соратниц, мы разрабатываем генеральный план, как завладеть моими письмами. Засылаются лазутчики, вовлекаются даже две девочки с хореографического — они должны изобразить влюбленных, войти к нему в доверие и либо разведать, где письма, либо даже выкрасть их. Интриги плетутся нешуточные, но все это кончается как-то ничем.
Зато я увлекаю полкласса на спасение покалеченной собаки — мы и место ей находим, и кормим, и ветеринар безвозмездно лечит ее.
Но в классе что-то бродит. От меня как-то быстро начали все отходить. Все чаще я слышу за собой шепотки и смешки. И однажды вспыхнуло, прорвалось — вслух, горящие глаза, презрительный смех:
— Что, вы не знаете? Это же лгунья! Она врет, а вы уши развесили! Она все врет! Никакого Габриеля нет! И никакая она не Рэчел. Бессовестная врунья!
Черт, им надоело играть в мои игры, они хотят жить скучно. Ну да, я была категоричной особой, от чьего бы имени я ни выступала: прекрасной страны Испании или сострадания и милосердия.
Собака была реальностью, но и она надоела моим одноклассникам. Слава Богу, она поправилась и уже жила сама по себе.
Что ж, мне не нужен был никто — я тоже могла жить сама по себе. Но меня-то не собирались оставить в покое.
На парте я теперь сидела одна. На переменах отходила к дальнему в коридоре окну и читала. Однако им не лень было сделать круг к моему окну.
— Ну и что же ты читаешь? — спрашивал кто-нибудь из них.
Если я отвечала, следовал вопрос:
— Ну, и о чем же это?
И кто-нибудь отзывался:
— Что, ты не знаешь? Она всякую заумь читает.
Если я молчала, кто-нибудь замечал:
— Оне не желають с нами разговаривать. Оне, знаешь, из какой страны — она сама не знает, из какой.
— Зато я знаю: она из Бурашева, из психушки.
