Круглолицый Женя, которому почему-то все время выпадало быть «палачом», снова закусив губу, сильно и старательно бил, уже с некоторой злостью от тяжелой физической службы — новый «вор» не кричал с бесстыдной откровенностью Вовы, но встал с невольными слезами на глазах, которые скрывал дрожащей улыбкой. «Поиграйте во мнения», — сказала несколько обеспокоенная мама, объяснила, как играть, и ушла на кухню обновлять наш праздничный стол. Первый же явившийся из-за двери выслушать записки с мнениями о нем был ими слегка ушиблен: «Шибздик из стада баранов», «Скелет в джинсах», «Продувной малый» посыпалось на него. Всякий раз мы умирали со смеху, слушая мнения, но те, что являлись из-за двери, едва скрывали растерянность от всеобщего дружного стремления обозвать их похлестче. И как опешила я, лидер, существо испанского происхождения, когда и на меня вылили очередной ушат: «Фрейлин Квазимода», «Прелестная корова», «Зачем ты ходишь в туалет, такая дура с ранних лет?», «Возвышенная натура из омерзительного семейства крыс». Два-три лестных мнения никак не спасали. Мне даже показалось, что отзывы обо мне прицельнее и злее, чем в отношении других.
Но все это так, еще ребячье. Еще веет в этом легкое дыхание. Еще не испытывают его подлинной жестокостью и униженьем.
Весь этот год я люблю Тиму, как, впрочем, и следующие. Но, конечно же, тщательно скрываю. Всегда буду тщательно скрывать. И радоваться его промахам. И так же будет радоваться моим промахам он. Он даже превзойдет меня в умении радоваться моим ошибкам и оплошностям. Правда, он дольше сохранит и нежность, и неумение ее скрывать. Но позже он будет искреннее и ненавидеть.
* * *
Опоздав по болезни к началу нового учебного года, я остановлюсь на пороге, не зная, куда сесть. Только рядом с Тимой окажется свободное место. Я сяду к нему. Это станет ежедневной пыткой — смешной, пожалуй, с высоты моих теперешних лет. Каждое утро он расчерчивает парту надвое, угрожая уничтожить меня, если я залезу на его территорию. При этом нет-нет, и я услышу многозначительное: «Она сама к нему села!» Он хозяин парты: может залезть в мою сумку, переворошить — я только презрительно вздергиваю брови. Граница, начертанная им, закон лишь для меня. Растопыренными локтями он загоняет меня в самый угол. Маленького, я могла бы, пожалуй, его двинуть, но гордость не позволяет мне вступить в мелочную потасовку. Наоборот, я еще и отодвигаюсь от его локтя, плеча как бы в брезгливости. Гвоздем он колет мне руку: «Заплачешь». — «Не заплачу». И прокалывает до крови:
