— А ты что, не знаешь? — говорила мне с трезвой холодностью к жизни Света Семенова. — Он же бабник! Он меня так прижимал, я еле вырвалась. Он совершенно испорченный, для него нет ничего святого. Какая ты, Попова, однако, наивная!
Она же открывает мне глаза на мою «так называемую» подругу. Я записываю в дневнике: «Господи, я, наверное, не перенесу! Оказывается, Ася еврейка. Но это даже не главное. Главное, она водила меня вокруг пальца, держала на цепи. Из-за того, что она еврейка, с ней никто не хочет дружить, она опутывает меня, чтобы владеть мной и распоряжаться, как это принято у них».
Тима — бабник, Ася — еврейка. Последнее неисправимо. Но если бы удалось исправить Тиму, если бы из него навсегда вытравить Мурчика, Мурло, ах, если бы я смогла это сделать! Из сокрушения о нем, из порыва хоть как-то помочь, я задаю ему на уроке истории (была такая манера у нашей исторички поднимать с места учеников, чтобы они задавали вопросы стоящему у доски) самый простой с моей точки зрения вопрос: «Когда была построена пирамида Хеопса?» Но как раз этого-то Тима и не знает. С какой ненавистью смотрит он на меня! Смешно и страшно вспомнить, какое ослепляющее честолюбие сжигает у этих досок и парт маленьких рабов, прикованных к ним на долгие десять лет. И каждый из этих галерников еще и выдрючивается перед другими.
Детям жестокости не занимать. Помню, когда мне исполнялось одиннадцать лет — тогда еще не было Тимы — собрались у меня ребята. Играли в «Опанаса». Увертывались, ныряли в другую комнату, вскакивали на тахту, сломали крышку тумбочки, бросали в завязанного куртки, полотенца. Завязанный схватил Славку Оганяна, тот вырвался, порвал рубашку, обозлился, начал бешено толкать завязанного, запахло озлоблением. Но в этой стремительной игре чувству быть долгим некогда. Кудрявым козленком прыгала по стульям и тахте Оля, схватила и крутанула завязанного, рассыпалась колокольчиком где-то уже в другом конце комнаты, тыкался и уже свирепел завязанный, его шпыняли.
Потом играли в «Судью». Вытаскивали фантики, кому быть «судьей», «стражей», «вором», «палачом». Начали с вполне великодушных приговоров: три-четыре «горячих». Но вот — «вор, вон через забор» — в «воры» угодил Вова, интеллигентный мальчик, который редко доезжал до дому на одном автобусе. За ним обязательно увязывались три-четыре мучителя: притискивали в угол, дергали, толкали, мазали, лезли к лицу пальцами, локтями, сбивали шапку. Так что в другой раз, завидев их, вскакивающих за ним в автобус, он тут же спешил выскочить в другую дверь и улизнуть. Но при этом никогда не жаловался ни родителям, ни учителям, не то из подчинения известным правилам, из стыда быть нюней или жалобщиком, не то из страха навлечь на себя еще худшие мучения, и при этом сохранял и настырность в школьных отношениях с товарищами, и пронырливость по части отношений с учителями и всяческими октябрятско-пионерскими организациями. Похоже, все только и ждали, чтобы в «воры» угодил Вова — тут уж ему было назначено одиннадцать «горячих», и палач — большой, веселый Женя — не из жестокости, а из привычки все делать основательно, с остервенением старательности бил, а Вова по-заячьи, откровенно и неприятно кричал. Но, кстати сказать, не плакал, а после экзекуции, встряхивая головой, даже пошутил: «Я так и знал, что до меня доберутся», и так же весело пообещал: «Ну подождите, буду я судьей!» и сразу же и попал в судьи и назначил тринадцать «горячих».
