Парения больше нет, минутами кажется, что окончена и любовь. Но нет — она просто стала прерывистой, и иногда сильна до непереносимости. Помню, я высмеяла его — замочки ли на курточке, глупый ли ответ у доски — и вдруг увидела бледнеющие от бешенства глаза, бледнеющие высокие скулы и — восхитилась. Он возвратился в меня, пугая своей властью. Выпрямленный, маленький, как, наверное, Андрей Болконский, побелевшие губы стянуты и свирепы зеленые, монгольской посадки глаза.
Однажды на перемене в класс вбежала девочка: «Там ваш мальчишка сорвался со второго этажа — прямо на голову упал». С грохотом и визгом все выбегают, а я не могу подняться. Мне плохо, меня тошнит, все мутно передо мной — я знаю, это он.
И в самом деле он. Но жив — сгруппировался, верно. Даже сознания не потерял. И молчал, когда его перевязывали.
Днем проведать его идет почти весь класс. Я не иду. Вечерами, когда уже темно, мы ходим с подружкой к нему во двор, подолгу стоим в темном углу, смотрим на его окна. Подружка думает, что это она влюблена, а я ее сопровождаю. Знала бы она, что это я места себе дома не нахожу, что только под его окном мне легче.
Через несколько дней Тима возвращается в школу, и я с ним по-прежнему насмешлива. От того, что ходила тайком к ним во двор и в молчаливом страдании и преданности смотрела на его окна, я чувствую себя униженной. Почему меня к нему тянет, а его ко мне нет? И я, зная, конечно же, что его уши тут как тут, рассказываю соседке о некоем Габриеле, мальчике-инвалиде, тоже оттуда, прекрасном, большеглазом, умном, из знатного рода. Габриель так хорош и чуток, а Тима так явно мрачнеет — я наслаждаюсь.
Но у Тимы тоже есть фантазии, он тоже умеет причинять боль на свой лад. Однажды приносит в школу коротенький голубой пистолет, который никому не дает в руки: «Э, смотреть можно, а хватать — увольте, господа!» Этот фотоаппарат, объясняет он, фотографирует в икс-лучах, так что одежда пропадает, и на фотографии каждый — в чем мать родила.
— У меня есть фотографии, где вы все голые, — нехорошо смеется он. — Да, совершенно, даже без трусиков.
И вдруг щелкает на своем пистолете-аппарате, со спины, наклонившуюся, чтобы зашнуровать кеды, Свету Семенову. Мы визжим, кричим, Светка плачет. Возмущенные, мы отправляемся в тот же вечер делегацией к его маме, и она при нас все перерывает в его вещах в поисках постыдного аппарата. Кому-то из девочек родители сказали, что такого аппарата быть не может, но ведь каждая из нас читала где-то, что и в совершенной темноте в каком-то там свете фотографируют всякие мерзости. И в этом же убеждала гнусная Тимина ухмылка.
