И однако пришел момент, когда я оставила балет. Я многое поняла через него. Но даже когда я от него плакала — до настоящего, действительного противоречия он меня не доводил. Потому и прошел, видимо, сам собой.
Иное — Брейгель. Родители принесли его вместо какой-то хозяйственной нужной покупки. Я выждала, пока они посмотрят и уйдут. Недоверчивая опасливость? Часто они восхищались тем, что не трогало меня. Но первая же картина приманчива оказалась, сладостно замерло сердце от темнеющей зелени моря, холмов и неба, и еще больше — от вьющихся лент кораблей, от лентами вьющихся волн. Вот только что за дым на одном из суден? Да оно не просто стреляет — оно горит, на нем мечутся, гибнут люди, а между тем море все так же прекрасно и радостно. Нет, говорю я себе, сцепив зубы, все-таки прекрасно и радостно: просто стреляют, не убивают. Но поспешно перелистываю альбом. Я и рыб, пожирающих друг друга, слистываю.
Но вот другая: яблочная? — нет, льдисто-прозрачная зелень «Стрелков на снегу». Ах, как могущественно завладевает мною цвет. Как послушно в сердце отзывается его гармония. Сколько бы ни было написано картин, второй такой никогда не будет. И тут же червячком-точильщиком: никогда? нигде? и в жизни это никогда не повторится? Но пусть, пусть — вглядеться еще и еще. Ледяная, ослепительная зелень снежного дня с рассеянной в ней розовато-коричневой теплотой домов, людей, собак. Три черных дерева — как изгибисто они прямы, как светом лежит снег на поперечно протянутых ветвях, как упруго гнуты те, что помельче, и вновь прямы и пушисты самые маленькие. Как мелко осыпается по стволам снег и крючковаты хвосты понурых собак. Как вытянул шею на хлопоты людей горбатенький, простоватый ворон. Как зелено-холоден лед, на котором катаются люди, но он и тепл? Тепл, но не светел? Открыто, распахнуто, буровато. Самый-то свет — меж прихотливо вьющихся, растопыренных, распушенных, легко изогнутых веток. Как самое теплое — не пламя у кабачка, а снежная крыша дома слева и просека меж клубящихся деревьев. Однако чем больше я вглядываюсь в каждую ветку и каждую птицу, чем явственнее бреду в дальних светлых снегах под прозрачно ледяным небом, чем теплее снег и холоднее небо, тем меньше я помню общее чувство при первом взгляде, тем беднее мне кажется общая гармония, тем меньше совмещаются и схватываются дальние и ближние куски обширного этого мира.
А три картины, которые сливались для меня в одну: «Притча о сеятеле», «Поворот стада» и «Пасмурный день», — это винно-розовое, золотистое, рыжее слева, голубовато-зеленое в центре и сумеречное сверху справа. Шла ли я снизу вверх от розового, еще низкого утра — через дневную ясность и широту — к вечернему мраку, возвращалась ли сверху из правого угла, и при этом уже не долгий день, а времена года сменялись передо мной — от суровой голой зимы — через свежее, короткое лето — к сладостной винно-розовой, золотистой осени — эти три времени дня, три времени года в одной картине — могли ли они слиться воедино?
