А спать с мужем ей не понравилось. Все время было больно, а ей говорили, что больно бывает только вначале. И стыдилась она людей: ведь каждый знал, чем она теперь занимается.
И ребеночка у них не зарождалось. Сходила Нила к врачу — оказалось, она давно застуженная, еще, наверное, с войны, с детства. Врач сказал: надо ей во что бы то ни стало забеременеть, родить. Лечили ее и в больницу клали. И наконец, понесла она. И Толя, уехавший в командировку, писал ей: «Гуляй и ешь. И оставь писанину. Ребенка не замордуй своими письмами».
* * *
Когда она рассказывала Толе, как убили у нее всех старших, как потеряла она младших в эвакуациях, он сочувствовал ей и советовал, куда еще написать в поисках Лены и Вовчика.
А потом стал злиться.
Нила верила в сны. И вот никогда никому о снах не рассказывала, а ему, мужу своему, доверяла вначале.
— Опять озеро приснилось, — говорила она ему. — Не знаю, с чего это. Может, что о детях узнаю. — Или — Знаешь, тетка Ганя приснилась мне. Как цветок, красивая. Господи, наверное, уже и косточки в воде сгнили.
Ее не настораживало, что Толя не откликается или заводит речь о чем другом — она и вообще-то с ним говорила, как с собой, — не ожидая ответа.
Однажды она так же сказала:
— Сегодня старуха из поезда приснилась — что заговор от бомб знала. Никогда не снилась, а тут вдруг приснилась.
— Ты и сама-то как старуха! — вдруг крикнул муж.
И она поняла, что снова одна.
На людях они никогда не ссорились. Но раздражение их друг на друга росло. Она всегда стеснялась соседей за тонкой перегородкой, долго ладила кровать, чтобы она не брунчала по ночам, зажимала Толе рот, торопилась управиться с его желанием, как торопилась перед тем перемыть посуду и полы…
— Хоть бы рубашку сняла! — сказал он ей как-то с сердцем и громко. И она долго не спала потом, переживая, что вышла за развратника, которому никого не стыдно — а надо было ей еще вначале видеть его обхождение с девчонками и женщинами, да и ему не надо было жениться на ней, если он такой распутный.
Нила уже родила, когда приехала разысканная ею Ленка. Не сразу поверила Нила, что эта грудастая, краснощекая девушка и есть ее тощенькая верткая сестра, которая на военных вокзалах, взяв косолапого еще Вовчика за руку, подходила к жующим людям и молча стояла возле — мама втихомолку плакала, а Нила злилась: и на то, что мать не ругает младших за попрошайничество, и за то, что младшие не делятся с Нилой, все выпрошенное съедают сами. Но, конечно, это было еще до того, как Нила с ними осталась сама, и уже ее они звали мамкой, и уже ей и самой не лез кусок в горло, когда были голодны они. А тут перед ней стояла крепкая, хорошенькая девушка, и ножки у нее были теперь не палочки, и ручки — не паучьи лапки. И Нила утонула в ее руках.
