Грустно вытянулся, недвижим.
И пошло леченье — отвары и травы,
Прогулки и нерушимый режим.
На третий день вечером, да не ранним
Врач зашел к больному привычной тропой,
И в ноздри бросился дух бараний,
А в глаза пиала с шурпой.
Увидев испуганного эмира,
Руку отдернувшего, как вор,
Он схватил пиалу, заплывшую жиром,
И выплеснул на ковер.
Шамс закричал:
— Я тебя ненавижу!
Ты мне надоел. Убирайся прочь.—
Ибн Сина повернулся и вышел
В чужую хамаданскую ночь.
Его догнали эмирские слуги,
Едва загремели в воротах ключи.
Эмир сложил, как в намазе, руки
И отвернулся.
— Ладно, лечи.—
Изменчивый, словно в горах погода,
Дрогнул беспомощной складкой у рта.
— Знаешь, войску не плачено за полгода,
И снова казна у меня пуста.
Что делать, философ? —
Он ждет ответа.
Злые слова рвались с языка.
Хоть знал Ибн Сина, походивший по свету,
Что к монаршему уху тропинка узка.
Словно в реку вошел он. Будь что будет!
— Ты хочешь правду, эмир? Ну что ж,
Знай, что царство твое стоит не на людях.
Вокруг тебя только обман и ложь.
Ты не слышишь голос бед непрестанных,
Истощенья и гибели нищей земли,
Из которой последние соки тянут
Шершни жирные и шмели.
Та свора, которой ты доверяешь,
О эмир, безнаказанна и нагла.
Ты завтрашний хлеб у себя отнимаешь,
Обирая подданных догола.—
Он ждал, что будет — посадят на кол,
Повесят, заколют, выгонят вон?
А Шамс поглядел на него и заплакал,
Меньше разгневан, чем удивлен,—
Словно дверь в первый раз распахнули настежь…
Ибн Сина свою реку осилил вброд.
— Надо знать закон справедливой власти,
И тогда богатство к земле придет…—
На миг легла тишина сквозная
И фальцетом оборвалась:
— Ты знаешь этот закон?
— Да, знаю.
Об этом книгу пишу сейчас.—
И Шамса внезапная мысль пронзила:
— Слушай, философ, волю мою —
Я тебя назначаю моим везиром
И царство в руки твои отдаю.—
Как понять перепады души человечьей?
Ибн Сина удивленно молчал. А тот:
— Если будешь править так же, как лечишь,
Тебе халат везира пойдет.—
Ибн Сине показалось, что он не расслышал.
Своим уменьем молчать храним,
Он поклонился эмиру и вышел —
Может, просто Шамс посмеялся над ним?
Шел он по улицам Хамадана,
Не зная, куда и зачем спеша.
Новой болью, чужой, незваной,
Заполнялась его душа.
А прямо на улицах, тесных и грязных.
Скрючившись, сидя, валяясь в пыли,
Калеки, увечные в вечных язвах
Гнусавые песни свои плели.
Надо поистине быть великим,
Чтоб люди узнали сытые дни.
