С ближайшей горы городок казался таким маленьким, что его можно было сложить и унести в кармане.
Тут стояла толстая серая городская ратуша, там расположились по холму лавки, в которых продавались только вакса и швабры. Всё съестное истребили те двадцать тысяч солдат, что два дня проходили городком на новые позиции. Между лавками торчала лютеранская кирка, в которую забегали с переулка кошки и куры и залетали воробьи, возле кирки приютился трактир с зелёной низкой крышей. Совсем дальше мельницы махали серыми, обветренными крыльями.
Против трактира над стеклянной старой дверью висела немного боком доска с чёрными буквами: «Фотография». Сверху доски было приписано краской: «Очень прошу заходить».
Плотный, среднего веса гусар в новой шинели, потрясая шпорами, толкнул дверь и вошёл.
Навстречу ему из-за жёлтой конторки встала чистенькая латышская барышня с пушистыми жёлтыми волосами.
— Кто тут снимает? — спросил гусар.
— Я снимаю! — сказала барышня.
Она пошла к аппарату, повертелась около него и повернула аппарат на гусара.
— Подождите, барышня, я оправлюсь, — сказал гусар и стал стаскивать шинель.
Он благополучно стащил шинель, вынул из-за одного обшлага гребёнку, из-за другого — маленькое зеркальце и стал причёсываться. Потом закрутил маленькие усики, потом вынул носовой платок, высморкался, потом обил платком пыль с сапог, потом поправил воротник, сел в кресло и застыл.
Но барышня смотрела выжидательно и не приступала к съёмке.
— Испортилось что-нибудь? — спросил он сочувственно. — Поправляйте, я подожду.
— Вы разве не будете вынимать саблю? — сказала барышня, улыбаясь. — Все так любят сниматься. Или, может быть, вы сядете на деревянную лошадь? У нас и так снимаются.
— Спасибо, — отвечал, покраснев, гусар. — Нет, я не сяду. Сами вы садитесь. Я не пешка и не мальчишка.
