— Тогда одну минуту. Смотрите сюда, пожалуйста. Готово!
Закрыв аппарат, барышня стала писать квитанцию.
— Как ваша фамилия? — спросила она.
— Бабка-Малый! — застёгивая шинель, бросил гусар. Перо выпало из рук латышки.
— Зачем вы смеётесь, — такой фамилии на свете нет…
— Вот так орехи! — сказал гусар. — У нас в Сибири Бабка-Большой, Бабка-Средний и Бабка-Ягода — ещё гуляют. Пишите и не сомневайтесь: Бабка-Малый.
Барышня всё ещё не верила, как дверь распахнулась и вошёл второй гусар, сухой и тонкий, как бракованный коновязный кол.
— Бабка-Малый! — вскричал он. — Кого вижу? Как ты здесь? Разве ты не в штабе бригады?
— Ничего подобного, — отвечал Бабка-Малый, — я опять в эскадроне. А ты сниматься, Коршунов?
— Нет, я не сам, я Бетховена привёл снять…
Барышня смотрела, недоумевая. Бабка-Малый подскочил на месте и захохотал:
— Бетховена снимать! Вот так орехи. Ну и чудо. Он же в дверь не войдёт.
— Я затем и пришёл. Послушайте, — обратился он к латышке, — мне нужно, чтобы вы сняли исключительного коня. Такой конь в дивизии один. Умней дивизионного. Он мой друг, и его надо увековечить как-нибудь сбоку. Мы вам поможем вынести аппарат на площадь. Там он дожидается.
— Я никогда, никогда не снимала лошадей, — смутилась барышня, — я не знаю…
— Пустяки, — отвечал Коршунов, — конь стоит, как памятник. Я его уговорю… Лучше скажите, сколько это будет стоить?
Они стали совещаться с барышней, как вдруг на площади за дверью закричали несколько человек, потом послышался грохот и звон.
— Это он волнуется, — сказал Коршунов, — бежим посмотрим.
Посреди толпы визжавших мальчишек и баб-молочниц бегал горбун в жёлтой кофте и широкополой шляпе и едва тащил старую, позеленевшую, хромую шарманку, за ним гонялся высокий, коричневый в пятнах конь, которому во что бы то ни стало хотелось ударить горбуна. Горбун не мог бежать прямо, и он кружился, прячась за мальчишек и спотыкаясь. Шарманка волочилась за ним. Мальчишки визжали радостно, бабы охали.
— Бетховен! — закричал Коршунов. — Остановись, Бетховен! Я так и знал. Я предупреждал этого дурака, что здесь играть нельзя. Бетховен не выносит скверной музыки. Заиграл на своём ящике — обрадовался, вот теперь пусть побегает. Бетховен, тебе говорят: стой!
Конь услышал голос хозяина и оставил своё развлечение. Он подошёл к Коршунову и стал тереться о его плечо. Горбун остановился в конце площади и смотрел, поражённый и раздосадованный. С ним заговорил широкоплечий латыш с рыжими баками.
