— Один есть! — сказал Авдеев и быстро сбежал на дорогу.
По дороге двигался Чайничек, боевой, горячий храбрец эскадрона, и на нём ехал наездник из цирка, но никак не Корнилов… Наездник сидел боком, и через каждые три шага он выпускал повод, ноги его сами собой вылетали из стремян и он рушился на снег.
Чайничек немедленно останавливался и ходил задумчиво вокруг хозяина. Он нюхал его с чувством, и трогал воротник шершавым языком, и лизал ему лоб. Корнилов приходил в себя.
— Сестра, — говорил он, обращаясь к Чайничку, — я сейчас приду, сейчас.
Он вставал и вскарабкивался на коня. Через три шага всё представление начиналось снова.
— Очень хорошо, — сказал Авдеев, — вольтижировкой занимаешься, новобранец серый. Второй есть, будем искать дальше.
Но тут он чуть не погиб бесславно в первый и последний раз в своей жизни.
Страшное, ревущее и гремящее чудовище скатилось с холма и завертелось вокруг него. Но это было не чудовище. Это гремела кобыла Облигация, а на ней восседал неприступный и чудной Мармор, махая в воздухе своей знаменитой шашкой. Он наклонялся, заносил руку и снова рубил кусты, росшие на краю дороги, и рычал, как десять турок.
Наехав на Авдеева, он закричал во всю широту пьяного голоса:
— Ты Клеопин? Я тебя сейчас зарублю.
— Засохни, Мармор! — закричал Авдеев почти таким же голосом. — Засохни, или ты убьёшь меня. Я Авдеев, я Авдеев, Мармор…
Тогда шашка опустилась сама собой, и Мармор откачнулся назад, потом вперёд, потом остановил Облигацию и сказал очень просто:
— Хочешь птицу?
И тут увидел Авдеев, что вокруг Мармора, как в курятной лавке, болтались фазаны. Большие жирные царские фазаны висели вниз головой со всех сторон Мармора.
Кашевар Петрушкин, придя в себя, решил спасаться бегством во второй раз. Смятенный и разбитый, шёл он по дороге, как вдруг колени его подогнулись, руки вытянулись сами вперёд, и он стал на четвереньки и замер.
Спирт ещё заполнял его сердце и голову, и ему показалось совершенно ясно, что пришёл конец света.
Навстречу ему шёл высокий, даже громадный человек. Он вёл за повод двух знаменитейших коней эскадрона и красивейшую кобылу Облигацию.
Поперёк Чирья лежал безгласный Рожин, свесив руки и ноги по сторонам, что не мешало ему храпеть; положив ноги на шею Облигации, сидел в седле Мармор, размахивая шашкой; упав головой в гриву Чайничка, спал Корнилов, и голова его тряслась, как груша на ветке, и ему снилось, что мать поит его кофе. Позади всех, то двигаясь сбоку, то снова прячась, шатался Чурило. Все лошади едва держались на ногах, и это было видно любому глазу.
