А ожидания поляков той эпохи по отношению к духовным лицам и их служению, особенно в изгнании, были немалыми.
В 1873 году эту тему воспевал в стихотворении «Служение», напечатанном в еженедельном издании «Ты годник Илюстрованы» («Иллюстрированный еженедельник»), в статье «Католическая церковь в Томске» участник январского восстания и писатель Юзеф Адольф Свеньчицкий:
Нет, пастырь не тот, кто яд цинизма
разбавил жертвенным пылом,
кто в сердце бесчувственном и унылом
возвел алтарь эгоизма!..
Того считать мы пастырем будем,
кто вслед за Христом идет,
кто средь людей, помогая людям,
как человек живет.
Кто со щитом благородной цели
у правды стоял на страже,
кого никогда склонить не сумели
к предательству силы вражьи.
Христовы апостолы новых столетий
скажут «прощай» катастрофе.
Любовь и истина – флаги эти
развеваются на Голгофе!
Зеницу духа закрыть не смеет
материи мертвой веко.
Нам нужно увидеть гиганта в пигмее
и в пастыре чтить… человека.
[9]Мы располагаем крайне скудными сведениями о контактах священников с жителями городов, в которых они оказались на поселении. Можно догадываться, что дело обстояло примерно так же, как в Сибири: одни относились к полякам доброжелательно, другие не скрывали неприязни. Например, 1 октября 1876 года львовская газета «Вядомосци Косцельне» сообщала, что много неприятностей выпало на долю жившего в Корсуни, в Симбирской губернии, «единственного поляка, священника» – очевидно, речь шла о ксендзе Владиславе Байковском, которого городская молва обвиняла в учинении большого пожара 28 мая 1876 года, когда в городе сгорело восемьдесят пять домов. Преследуемый, напуганный, он был вынужден бежать при поддержке городских властей. Ксендз же Станислав Матрась вспоминает, что пятеро ксендзов, живших в семидесятые годы в Славяносербске на берегу реки Донец вообще не покидали свои жилища, поскольку на улицах местные жители оскорбляли и оплевывали их. Зато вполне спокойной оказалась ситуация в Великом Устюге Вологодской губернии, который для ксендза Яна Наркевича не был «скучным городом». Однако и здесь ссыльные ксендзы никаких близких отношений с местным населением не заводили, поскольку не ощущали в том особой потребности: «Жители Великого Устюга вежливы и любезны, но большинство наших живет бедно, так что с богатеями мы дружить не можем, да это на сне слишком-то и тревожит». Ксендзов вполне устраивала их собственная среда.
Судя по всему, большинство ссыльных ксендзов не собирались обосновываться в «проклятой» России и всей душой жаждали освобождения. Жили они поодиночке, материальные условия зачастую оказывались хуже, чем в Тунке. Угнетали доходившие до них слухи о кончинах товарищей. Шли годы, для многих непродуктивные, безнадежные, разрушительно действовавшие на психику, в постоянном ожидании более светлого будущего: «Глухо, пусто, даже хуже, чем в Тунке, – писал другу в 1876 году один из ксендзов, – потому что там хоть было с кем общаться, сегодня же о ком ни подумаешь, того нет, и чем дальше, тем хуже, единственная только надежда и вера в Провидение – спасение от отчаяния». «Ты спрашивал, мой дорогой, чем мы занимаемся, – отвечал в том же году товарищу в Галицию другой ссыльный ксендз, – на вопрос сей мне со стыдом приходится ответить, что заняты мы ленью, ленью вынужденной. Жизнь наша – не жизнь и даже не вегетация, а гибель, моральная и физическая». Владислав Байковский, живший в Красной Сосне в Симбирской губернии, жаловался Кероньскому: «Здесь человек не живет, а гниет».
