Другой ксендз – анонимно цитировавшийся в польской периодике – с печалью описывал повседневное существование семерых ксендзов, живших в одном доме: «Утром мы встаем в пять, одеваемся, и в оратории [домашней часовне] проводим время до девяти, один другому прислуживает у алтаря, после чего hebdomadarius[10] ставит самовар и чаепитие продолжается до десяти. Затем hebdomadarius отправляется на кухню, если же требуется почистить картошку, то эту неприятную работу мы выполняем сообща, или беремся за книги, перья или иголку, чтобы заштопать белье и одежду. Я как лучший портной, подгоняю, подшиваю, глажу и привожу в порядок все, что нужно. В двенадцать – обед, который вместе с беседой, папиросами и прогулкой продолжается до двух, затем мы до четырех занимаемся работой, начатой поутру, после чего требник, в это время почтальон обычно приносит письма и другую почту – «Пшеглёнд Католицки» («Католическое обозрение») и ежедневную газету «Век» («Век»), подписку на которую оформили для нас мои прежние ученики. Шестой час – чай, а также чтение писем и газет, при этом случаются всякого рода споры и обсуждения, все это продолжается до десяти; потом обычная молитва и сон. Так мы и проводим дни, один неотличим от другого, без всяких изменений!»
Покидая Империю (с паспортом в одну сторону и запретом на возвращение в Россию), ксендзы отправлялись чаще всего в Галицию, охотнее всего – во Львов и Краков. В общей сложности на эти территории прибыло не менее двадцати пяти тункинских ссыльных. Как правило, они селились при приходах, в монастырях, реже в качестве капелланов в имениях богатой шляхты. Не всегда, вопреки ожиданиям, их принимали с распростертыми объятиями. Вроде бы свои, но чужие; прежде, чем где-то пристроиться, иным приходилось преодолеть немало трудностей не только формальных, бюрократических – бывало, что ссыльные встречали непонимание и недоброжелательность также со стороны священников.
Ксендз Наркевич, который в 1875 году довольно легко преодолел путь из Империи в Краков, здесь неожиданно встретил препоны, и даже епископ не заинтересовался его делом и повел себя, как истинный бюрократ. «Потом я прошел едва ли не все монастыри, – с огромной обидой вспоминал Наркевич, – искал, где бы снять жилье, и нигде меня не принимали. Как быть? Я не знал, что и придумать! Из самой Сибири я дошел, словно по ниточке, все складывалось исключительно благоприятно, нигде никаких осложнений, напротив, столько доброты, столько нежной сердечности, трогавшей меня до слез, а здесь, в Кракове, в самом сердце родины – сразу же, на пороге, терновый венец обвил мое сердце. Господи, Боже мой! Ведь я в Сибирь пошел за то, что вверившиеся мне души стерег от хищных волков. Сорок пять лет верного служения Церкви, восемь лет неволи, отчего же, милая отчизна, старый град, вы не подарите старику немного тепла? Я люблю тебя, всем сердцем люблю, но это сердце болит, какой-то неведомой прежде болью. Так случилось, что в старости я не нахожу себе угла на собственной земле. Я еще здоров, слава Господу, мог бы работать, как велит мне сан, но нет для меня нивы и средств к существованию. Придется нищенствовать старику». Однако в конце концов Наркевич встретил доброжелательного священника, ксендза Зигмунта Голиана (ранее противника манифестаций 1861 года), который выделил ему бесплатную каморку при костеле Пресвятой Девы Марии и помог устроиться. В Кракове ксендз Наркевич и остался: был капелланом кладбища при костеле святого Лазаря (на улице Коперника), вернулся к своим прежним интересам и писал брошюры на религиозную тематику. Он является также автором сибирских воспоминаний, а в декабре 1875 года «Вядомосци Косцельне» объявили подписку на «Мемуары ксендза-изгнанника», рекламируя их следующим образом: «От всей книги веет духом искренней набожности и сердечной привязанности к духовному сану». Скончался Наркевич через десять лет после выхода этих мемуаров – в 1886 году.
