Кому-то посчастливилось получать постоянную помощь с родины – как, например, ксендзу Фердинанду Стульгиньскому, которому, начиная с момента ссылки и вплоть до 1875 года приходской священник из Оникшты (Литовское генерал-губернаторство) ежегодно присылал сто рублей серебром. Мы не располагаем никакими сведениями о том, что Стульгиньский занимался в Тунке каким-либо ремеслом, разве что, возможно, огородничал. Постоянно получал, хоть и небольшое, вспомоществование от родных ксендз Анджей К. Бартошевич; в период с 1866 до 1876 года ему было выслано в общей сложности четыреста пятьдесят пять рублей. Вероятно подобная помощь оказывалась также и другим ссыльным ксендзам. Мы знаем, что сандомирский епископ распорядился (неофициально), чтобы новые священники, служившие в приходах вместо высланных, отправляли им в Россию определенные суммы. Также и другие епископы, по мере возможностей, приходили на помощь своим священнослужителям. «Все время, проведенное в Сибири, он кормил меня, находившегося на грани нищеты», – написал в 1872 году о своем епископе ксендз Францишек Мочульский из Жмудской епархии. В 1867 году консистория Тельшевской епархии, видимо, слишком открыто начала сбор средств для ссыльных священников: власти моментально пресекли эту инициативу.
С домашней работой и трудами по хозяйству священники обычно справлялись самостоятельно. Те, кто жил вместе, как правило, готовили по очереди – назначали дежурного. Рецептами снабжал всех желающих монах Ходкевич, специалист в области поварского искусства (которым он занимался еще до ссылки, у себя в монастыре). Встречались и повара-любители, добровольно бравшие на себя это бремя. К числу таковых относился камальдул Кулаковский, обслуживавший двух своих соседей по дому: «Он принял на себя обязанности Марты[7]; мы отдавали ему деньги, и нас он никакими работами не обременял, предоставляя готовую еду». Другие учились на собственных ошибках, приобретали опыт в приготовлении пищи, однако некоторые священники обнаруживали безнадежное отсутствие поварских талантов. «Когда пришла моя очередь кашеварить, – вспоминал Ян Наркевич, – я был в большой растерянности. Как и что сготовить на обед? Решил сделать кислый суп. Затопил печь, налил в горшок воду, добавил закваску, насыпал ячменную крупу, положил говяжье мясо, посолил и поставил в печь. Взяв половник, стоял наготове и, когда появилась пена, снял ее, а позже, не зная, чем заняться, уселся неподалеку от печи читать книгу. Пришел мой товарищ и, заглянув в печь, спросил: „Что это ты такое готовишь?" „Кислый суп", – отвечал я. – „А что ж у тебя в горшке-то?" – рассмеялся тот и ушел. Заглянув в горшок, я обнаружил не суп, а густую кашу; оказалось, что я насыпал слишком много крупы. Что случилось, то случилось, ничего не поделаешь, такой вышел обед. Когда пришло время, я расставил тарелки и разложил приборы – вообще-то накрывать стол у нас не было принято; порезал хлеб, в центре положил доску, вынул из печи горшок, который служил нам также супницей, поставил на доску и позвал товарищей, а те были так любезны, что меня не ругали, а только смеялись: мол, сколько живут на свете, подобного обеда есть не доводилось. В другой раз, в пятницу, мне снова удалось приготовить удивительную кашу из картошки и рыбы. В результате я приобрел нелестную репутацию – несмотря на все усилия, к поварскому искусству, мол, совершенно не способен».
