— Это ты мне объясни, — сказал я. — Ты же у нас умный.
После этого разговор как то завял. Я прям почувствовал как Ноа отстранился.
— Извини, — он вздохнул, — я ничего такого не имел в виду. Просто у меня было чуство. Я не считаю, что дело только во мне. Мне нужно съездить домой и все выяснить.
Я ничего не ответил, и он спросил, чтобы не молчать:
— Ты веришь в судьбу?
Мне достаточно было чуть-чуть повернуть голову, чтобы увидеть пару кроссовок, которые мне сшили на заказ в университете, в цвет к нашей баскетбольной форме.
— В смысле, — сказал я, — типа, достаточно оказаться в нужное время в нужном месте, и все будет как надо? — Кроссовки были почти новые, стояли себе в углу под старыми журналами. — В эту чушь я больше не верю.
Ноа кашлянул, но как-то натужно.
— Так и думал, что ты это скажешь, — ответил он.
Верните меня сейчас в тот разговор, и я все сделаю правильно. Я буду мужчиной, каким мне следовало быть, а не мальчишкой, как тогда. Наверное, я был не готов. Хотя должен был.
Верните мне тот звонок.
— Рад был с тобой пообщаться, чувак, — сказал мой брат и повесил трубку.
Первые несколько дней родители верят всему, что я им рассказываю, — я приехал домой в отпуск, мне нужно отдохнуть, я скоро вернусь в Портленд. Мы подолгу ужинаем втроем, шутим, непринужденно болтаем, я вру о том, как живу с Хадиджей и Рикой, родители рассказывают о дядюшках, кузенах и прочих ханаи[110] на островах, в воздухе витают сплетни и банальности. На столе кацу, терияки, саймин, чили из кафе “Зиппи”, строганый лед, выпечка от “Леонарда” и даже классика, поке и пои[111]. Днем, когда родители на работе, я брожу под синим небом по бетонному Гонолулу: какофония и суета уличных рынков Чайнатауна[112], тихая ярость городка бездомных в Какаако[113], лощеный буржуазный продукт Вайкики[114]. Я дома, но я не дома.
Хадиджа звонит, снова и снова, я не беру трубку. Она принимается названивать маме, Хадиджа в этом смысле умная, не первый год живет и просто так сдаваться не намерена, недели идут, она звонит реже, но все равно не прекращает.
Я разъезжаю по острову как турист. Посещаю мемориал линкора “Аризона”, парк морских животных, Халейву[115], блошиный рынок на стадионе “Алоха”. Брожу в толпе, смотрю на лица людей, которых не знаю и не хочу, чтобы они стукались друг о друга у меня в мозгу, точно бильярдные шары, чувствую коллективный ритм противоречащих друг другу желаний и состояний, пытаюсь представить, будто ничем не обязан Гавайям. Обгораю на солнце, как никогда прежде, и снова чернею, как когда-то; больше ничего не меняется.
