Председатель — крепкий, как боровичок, генерал-майор, с непокорными по-мальчишески, хоть и седыми вихрами, брежневскими бровями над близоруко прищуренными глазами в ореоле разлетающихся к вискам морщинок и тяжелым нубийским носом, задал несколько формальных вопросов про образование, место жительства и уткнулся в личное дело Распутина, полностью выпав из диалога. Остальные заседатели, удивленные необычным поведением «вожака», начали, страшно косясь и изгибаясь, заглядывать в папку, лежащую перед председателем. Генерал, слюнявя пальцы и перекладывая страницы, качал головой, периодически вскидывал глаза на Распутина, произносил «да-а-а», протягивая букву «а», и опять зарывался носом в казенные фразы кадровиков военкомата и гришиного полка.
Распутин от скуки начал разглядывать «иконостас» на груди генерала, где среди ярких планок юбилейных медалей узрел сразу три пурпурных ленточки боевого ордена Красной Звезды и зеленый штрих медали за оборону Ленинграда. «Свой!», — сгенерировал команду мозг без всякого участия Григория, послав условный сигнал в центральную нервную систему, и Распутин почувствовал, как уходит мандраж, расслабляются собранные в комочек мышцы живота, мягкая тёплая волна прокатывается по всему телу, а в голове начинает приятно и успокаивающе шуметь морской прибой.
— Ну вот что, сынок, — откладывая в сторону личное дело, тихо, будто разговаривая с собой, произнёс генерал, — бумаги твои мы ещё почитать успеем, а ты пока нам так, по-простому расскажи, как там было?…
То ли заворожённый боевыми наградами на груди генерала, то ли от его низкого, обволакивающего голоса, Григорий вдруг почувствовал непреодолимую потребность облегчить душу, выложить то, что не мог доверить ни друзьям-знакомым, ни родителям.
И он начал рассказывать… Про липкий, ничем несмываемый и незаглушаемый страх во время холерного карантина, про то, сколько сил надо было приложить, чтобы, заступая в наряд, просто шагнуть за порог инфекционного модуля, где вонь, тоска, безысходность и глаза сверстников, глядящих на тебя с такой надеждой… Некоторым уже ничем не можешь помочь. Ничем! А когда речь зашла о Наташе, Григорий вдруг, сам не ожидая того, кинул лицо на руки, в голос зарыдал и не видел, как генерал цыкнул на члена комиссии, открывшего было рот, и посмотрел на остальных дёрнувшихся подчиненных так, что они истаяли до состояния сухофруктов.
А Григория несло по волнам памяти. Он не стеснялся слёз, текущих по щекам, и, вспоминая о службе с Ежовым, почти кричал, что в глубоких рейдах группе необходимо соблюдать скрытность и каждый встреченный в лесу, на равнине или в горах, видевший группу, должен умереть. Ребенок, женщина… любой. И как командир пишет письмо маме сгинувшего черт знает где солдата, а потом пьет… Рассказывал о прошлом, но почему-то в настоящем и будущем времени. Как они встречаются с агентом Ежа, этническим таджиком, пьют чай и любуются потрясающе красивым закатом в горах. Разговаривают о жизни, а вокруг крутятся его дети. Один, глазастенький, все время трётся возле папиного друга-шурави. Гладит руку и смотрит снизу вверх. Дочка, которой по возрасту еще не надо носить чадру, робко улыбается и по-детски кокетничает, а ты ловишь для нее шикарную бабочку, передаешь из своих грубых рук в ее маленькие ладошки. Бабочка щекочется лапками-крылышками, девчушка взвизгивает, отпускает ее, тушуется и прячется за папу. Папа — активист какой-то местной проправительственной партии. Ежов вкладывает ему в уши нужную информацию, догадываясь, что будет дальше.
