— Ты слышишь зеленый шум леса?
— Зеленый шум леса — это хорошо. Белое завывание зимнего ветра — тоже хорошо.
День был утомительный, где-то за зарослями, на шоссе, гудели машины.
— Уйдем отсюда, — тихо сказала она.
Пошли по склону мимо виноградников, она нагнулась, сорвала несколько колокольчиков.
— Фиолетовый цвет — это измена. Я их выброшу, ладно?
— Все равно будешь изменять, — сказал он и тут же умолк.
На виноградниках и в поле было тихо, в овраге мужчина косил высокую траву, на нем была выгоревшая на солнце майка и длинные, почти до колен, трусы.
Остановились у границы зарослей, она расстелила на траве газету и легла на спину. Он скользнул взглядом по ее круглым коленям.
В памяти возникло нечто подобное… да, да…
(…лицом кверху, удивительно неестественно: запрокинутая голова, рука откинутая, словно для объятия, другая подвернута под спину, оголенные ноги, и темнеют круглые колени, из-под изорванной сорочки видна девическая грудь, а под левым соском загустевшая черная кровь. Да где же он видел такое?..)
Ах, да, на войне… Такое всюду, где война!
Василий Петрович вспомнил.
Знаешь, я была уже взрослой и не умела целоваться, думала, что это так же, как с мамой… Один раз видела, как мама целовалась, он был столяром, часто приходил к маме, а мне приносил коробки шоколадных конфет. Мне тогда было столько, сколько сейчас моему Саше, я ничего не понимала. Ты Саше тоже приносил, когда муж уезжал в командировку. Помнишь? Ты больше никогда не приноси конфет, я суеверна. Потом мама спросила, хочу ли я, чтобы дядя Денис был нашим. Я тогда совсем ничего не понимала, а дядьки Дениса не любила, потому что терпеть не могла шоколадных конфет. Я ответила, что не хочу видеть его, и стремглав выбежала из дома. Мама страшно переживала. Дядька Денис больше к нам не приходил, а мама была очень грустна и часто плакала. Я испортила ей всю жизнь, ей тогда было не больше, чем сейчас мне…
Ты понимаешь: женское счастье и конфеты?
Жизнь состоит из мелочей, как море из капель воды, думал Василий Петрович. Песчинки… клеточки… Что я сегодня? Читал газету, штопал носок, прогуливался… Сегодня среда, наш день… Брился я или нет? Да, еще ворчала: ишь, как перед зеркалом красуется, словно юноша, к ней собираешься? Умру, но тебя не отдам… Не отдаст? Почему? Чтобы быть, как другие, чтобы об руку ходить по улице со своим собственным мужем. Мой! Муж, холодильник, рояль, телевизор, дом, пес. Не люби, но на людях будь, как все, ты слышал, как наш бухгалтер — «ласточка», «душечка». А дома? Два лица: одно — для людей, другое — для себя. Несколько масок для разных жизненных ситуаций. Не забудь: мы приглашены в восемь часов к Ивану Даниловичу, ах, боже мой, почему ты напустил на себя такой официальный вид, ведь мы идем не на заседание ученого совета, на день рождения моего начальника. Будь добр, сию же минуту преобразись.
